Что они сделали с деньгами: зашили в подушку или в тот самый мачехин кисет, о котором я говорил, не знаю. Знаю только, что кукла, предназначавшаяся Эмине, осталась в лавке, а мои штаны па подтяжках и шестизарядный пугач — в мечтах.
Табаковод - что побитый пехливан. Как поверженный борец жаждет реванша, так наши табаководы, побитые рынком и богатеями, думают отыграться в следующий раз. Табак — яд. Привыкнув, не отстанешь. В тот год были побиты все мелкие и средние хозяева. Но антрепренеры все равно загребли выручку. И какую! Не прошло и месяца, как рынок открылся, и первая же цена была в три раза больше той, которую перекупщики заплатили мелко-те. Но что мелкота могла поделать? Двадцать тысяч трижды обставленных табаководов в три горла поносили с моих баев, их матушек, бабушек и потомков. Если разделить эту ругань на трех богатеев, на каждого из них пришлось брани не меньше, чем прибылей. Вот и рассчитались!
Мы рассчитались по-другому. Закончив продажу табака, Али Риза-бей заказал в базарной мечети мевлюд. В тот же день глашатай Исмаил объявил городу еще одну добрую весть:
— Эй, жители нашего города! Председатель Великой Управы в честь благополучной продажи табака устраивает праздник обрезания сына. Двери его дома открыты для всех бедняков! Кто желает, пусть обратится с просьбой, и его сын тоже может участвовать в церемонии! Не упускайте благого случая! Слушайте и не говорите потом, что не слышали!
Мой отец не упустил случая.
Но празднику скоро настал конец, ибо снова началась борьба с табаком.
Отец купил хромого осла. И мы снова присоединились к общему каравану. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Смерть была рядом — каждый раз, когда надо было продать урожай. Л жизнь? Жизни не было.
Однажды, когда мы шли сажать рассаду, нам снова повстречался Маджироглу. Его слова заслуживают того, чтоб их записать в книгу.
— Эх, ходжа, ходжа, неблагодарное это дело, можешь мне поверить. Если бы труд, который люди вкладывают в табак, вложить, к примеру, в крапиву, то из этой стрекучки можно было б получить лекарство, не известное самому мудрецу Локману, и лечить ослов от чесотки. Запиши это где-нибудь на чистеньком местечке, не засиженном мухами. Бывай здоров!
Говорят, эти слова Маджироглу слышал от своего прадеда.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Прадед Маджироглу говорил правду.
И на следующий год трудились мы над табаком. Я втянулся, вошел в охотку. Будь то окучивание, посадка или сбор листа, меня разбирал спортивный азарт. Я бежал по борозде, словно меня кусали за пятки, и работал за двоих. Эмине теперь не могла за мной угнаться. Я чувствовал, что отец доволен, хотя и не показывает виду.
Во время летних каникул, как раз к сезону сбора и сушки листа, явился домой старший брат. Мачеха, которая утверждала, что он сбежал от табака, давно уже сбежала от нас в Измир. А Ферид приехал помочь. Как мы обрадовались! Мы радовались не тому, что он перешел в следующий класс, не его школьной форме, которая так к нему шла, не его галстуку. Мы радовались, что
прибавилась еще одна пара рук. Брат побледнел, похудел, вытянулся. В тот же день он переоделся в старье и пошел с нами в поле. Он старался задобрить отца и работал что было сил. Но угодить отцу было трудно. Сказал — как отрезал. Злой он был, как перец, как лук. И непреклонный.
Как-то вечером они схватились.
— Скажи, отец, что мне еще сделать, чтоб ты...
— Я сказал, и дело с концом! — оборвал его отец.
— Хорошо, но чем ты недоволен? Я выдержал экзамен, живу в интернате, тебе не в тягость. Пошлешь две-три лиры в месяц—спасибо, не пошлешь...
— По худой дороге ты пошел!
— Отчего же по худой? Стану тоже учителем. Плохо?
— Плохо.
— Портняжить лучше?
— А ты как думал? По крайней мере, портняжное дело лучше тебя прокормит, чем это проклятое учительство. Видишь, мастер твой горстями деньги загребает, дом строить начал.
— Ты все деньгами меряешь...
— А чем же мне прикажешь мерять? Аршином, метром, килограммом или оккой? Пустое. Погляди на Шериф-заде. Ростом в три аршина вымахал. Встанет— верблюда в зад поцелует. Но разве его по росту меряют? Нет, по виноградникам, по счетам в банке...
— Хорошо, но...
— Не перебивай меня! Мехмед-ага весит сто окка. Как его меряют? По затылку, по животу? Да знаешь ли ты, сколько у него бидонов, полных золотыми монетами? А? У его жены вся грудь и ожерельях из золотых монет, не найдешь местечка, куда чмокнуть...
- Ладно, отец, скажи мне теперь, где сын Шерифзаде?
- В Европах учится.
— Прекрасно. А сын Мехмеда-аги?
— В этом году станет доктором.
— Вот так-то! Ты не Шериф-заде, не Мехмед-ага. Я не могу ни в Европу поехать, ни стать доктором или инженером.
— Будь кем хочешь, только не учителем.
— Что делать, если никем другим не выходит?..
— Будь хоть нищим, только не влезай ты в это дело. Горек учительский ломоть, сынок. Уж если будешь кем-нибудь, будь хоть на столько, да побольше, чем я. Иначе годами станешь учить чужих детей, всех ишаков в
городе грамоте обучишь, горбатым станешь, как я, а в один прекрасный день закатят тебе экзамен и скажут: «Валяй теперь, Халил-эфенди, расти табак!» Если бы табак был той веткой, за которую удержаться можно, душа у меня была бы покойна. Но стоит не тому ветру подуть — и ты на земле вместе с этой веткой. Корней у нас нет, корней, понял?! Мы как те ростки, что он вот срезал мотыгой и втыкал в землю. Потянул—и выдернул. Ударило солнце — и завяли. Подул ветерок — и осыпались...
— Отец...
— Молчи! Не выводи меня из терпения. Подумаешь, соловей — один год проучился и запел. Матери твоей советы мне ни к чему были, а твои и подавно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73