— О господь мой, дай силы солдату освобожденья! Дай нам дожить до счастливых дней и увидеть, как враг будет сброшен в море!
— Аминь!
—- О господь, благоволи нам даровать новую жизнь без Йемена, Балкан, без Галиции, без Кавказа!
— Аминь!
— Все наши жертвы принесли мы, чтя твое величье, не допусти больше, чтоб турки были рабами на своей земле!
— Аминь!
— Не позволяй, о господи, мерзавцу топтать твою землю, твой флаг, твою честь и веру! От всякого несчастья...
Энвер-эфенди не успел закончить молитву. Расталкивая толпу внушительным животом, к нему подошел глашатай Исмаил и что-то зашептал на ухо. Муфтий слушал, все так же воздев руки и вперив взор в Мустафу Кулаксыза, словно хотел передан, ему взглядом слова глашатая. Потом уронил руки, опустил плечи.
— Хорошо,— проговорил он надтреснутым голосом,— давай объявляй!
Глашатай, приставив руки ко рту, сочным красивым голосом принялся кричать. При каждом слове до предела натягивался кожаный патронташ, опоясывавший его брюхо, как обруч бочку.
— Эй, жители нашего города! По приказу Али Риза-аги... Сейчас... в управе... будет принесена жертва... И наш ага Мехмед Обалы опустит и разорвет гявурскии флаг... Ступайте все к управе!
Кулаксыз Мустафа, что-то говоривший на ухо муфтию, побледнел:
— Мы прорвали вражеский фронт, а вражеский флаг будут рвать те, кто его целовал! Держи карман шире!
Муфтий Энвер-эфенди согласно кивнул головой, и Мустафа направился к лошади. Ему помогли сесть в седло. Взявшись за удила, он подъехал к глашатаю.
— А ну, перестань, ага! Слушайте приказ! Сейчас все отправятся к кварталу переселенцев. Сначала надо погасить пожар! Не время сейчас для величаний!
— Не время! — подхватил глашатай Исмаил. Но голос у него дрожал.— Не время, эфе!
— Тогда давай объявляй! Глашатай снова завопил:
— Эй, жители нашего города! По приказу Кулаксы-за...—Тут Исмаил умолк. Его даже бросило в жар. В самом деле, что за глупость назвать Кулаксызом храбреца, сидящего над тобой словно кречет.
Исмаил, здоровенный детина, втянул голову в плечи, съежился, словно хотел укрыться в ореховой скорлупке. Того и гляди, проткнет тебя саблей, как баранью требуху.
Но жалкий вид глашатая лишь рассмешил Мустафу.
— Давай, давай объявляй! По приказу Безухого, можно и по приказу Хромого!
Но народ уже понял, в чем дело, и устремился к горящему кварталу, начал рыть канавы, преграждавшие путь огню, растаскивать дома, чтобы пламя не могло переброситься на Средний квартал.
А в это время через три-четыре улицы от горящего квартала перед мечетью Айналы безутешно плакала девочка, по имени Эмине, босая, в домотканом платье. Ей было лет шесть, не больше. Всхлипывая, она терла ручонками карие глаза, из носу у нее текло. Потерялась она, или дом ее сгорел, кто знает. Не до нее было. Хорошо еще, хватило у нее ума не лезть в толпу, а то бы раздавили. Она отошла в сторонку, села на камень, поставила рядом корзинку, в которой была кастрюля с супом. И плакала. Все дети, когда попадают в беду, зовут: «Мама! Мама!» А эта девочка, всхлипывая, повторяла: «Папа! Папа! Куда же ты пропал?! Папа! Папа!»
Эмине едва помнила мать—та умерла три года назад, когда в городе были греки. И она знала, что, сколько ни плачь, сколько ни зови, умершая мать больше не придет. Но если поплакать как следует, покричать во весь голос: «Папа, папа!» — отец, если даже он ушел далеко, услышит, придет.
Но сейчас отец не приходил. Был он учителем, товарищем Бехчётабея. Когда пришли греки и закрыли школу, его выгнали из города. Он нанялся сборщиком десятины и два года по нескольку месяцев пропадал на токах. Тут кое-кто заприметил, что, помимо десятины, он собирал кое-что и для четников. Еле выкрутился учитель. По рекомендации муфтия стал он муллой в самой близкой от города юрюкской деревне. Это была деревня Баттала-эфе. Через него он переправлял все, что ему удавалось собрать, Мустафе Кулаксызу. Раз в неделю, а то и в
месяц он спускался с гор, приносил детям еду, благодарил чем мог следивших за ними соседей, вносил арендную плату за брошенный дом, где жили дети, и снова уходил в деревню.
За его тремя сиротами ходила ближайшая соседка Захидё, жена извозчика Юсуфа. У Эмине было два брата. Один старше ее, другой младше. Старшего неделю тому назад отец взял с собой в горы. Младший, худенький, хилый четырехлетний мальчонка, лежал дома — его трепала малярия.
Но где же дом? Эмине пошла за супом из отрубей — его раздавали беднякам в отделе благотворительности духовного управления. Вскоре начался пожар, и в суматохе она сбилась с дороги.
— Отец, отец, где ты пропадаешь?
Не слышал ее отец, не приходил. И тетушки Захиде не было видно. Откуда было знать Эмине, что соседи сами спасают свои души и свое добро? Кому было дело до ее младшего брата, который, когда она уходила, спал на своей циновке? Вообще-то тетушка Захиде была добрая женщина. Когда она чистила их одежду, искала у них в голове, мазала лекарством ссадины, будь то Эмине или ее братья, у нее всякий раз выступали слезы на глазах, и она начинала причитать:
— Ох вы, сироты! Не заслужила такой ранней смерти ваша матушка, Шюкрйе-ханым. Под венцом она была первой в мире красавицей. Вся так и светилась. И вот на тебе! Этот тип, чтоб ему сдохнуть, ваш отец, держал ее под замком, все боялся, что кто-нибудь увидит ее, сглазит, и довел до чахотки. Шюкрие, бедняжка, и этого не успела докормить...
«Этот» — был младший сын Шюкрие. Тот, что спал теперь дома. Говоря!, сироту и сом не берег. Как еще берег, когда лихорадка треплет! Гарью ударит в нос — и то не просыпается.
Пока он спал, а Эмине плакала у мечети, бывший учитель Халил, ныне мулла юрюкской деревни, подходил к городу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73