Одолели
перевал. В сумерках показались огни Кыркагача. Прошли еще немного и увидели железный мост. А у моста нас ждали два жандарма. Конец путешествию.
Нас заметили в выемке из окон экспресса. На первой же станции позвонили по телефону. Остальное известно. Нас доставили в полицейский участок Харта. При виде грозного сержанта мы затряслись от страха. А когда он рявкнул: «А ну-ка, прибейте их за уши к стенке!» — мы разревелись.
Той же ночью жандарм привез нас на товарняке в родной городок и развел по домам. Сержант не прибил меня за уши к стенке, но отец, в тот же день явившийся в город, подвесил меня за ноги к потолку.
На этом закончилось и мое учение у жестянщика.
ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ
Мачеха воздела руки к небу:
— С таким гаденышем я не желаю иметь дело! Отец решил отвести меня в деревню. Там я должен
был ему помогать: днем следить за порядком в школе, по вечерам проверять тетради по арифметике и письму, ставить отметки. Словом, в деревне мне была уготована участь помощника учителя!
Но участь эта меня миновала! От брата пришло письмо. О болезни в нем не было ни слова. Он сообщал только, что в училище принимают еще десять учеников, и просил отца немедленно послать меня для сдачи вступительных экзаменов.
Когда мы получили это письмо, до утреннего поезда Измир — Балыкесир оставалось всего полтора часа. Но и сборы мои тоже были недолги. Эмине подстригла мне ногти. Я хорошенько оттер черепицей грязные, потрескавшиеся руки. Мачеха подлатала дырки на моих коротких, похожих на сито штанишках. Подштопала на коленках длинные черные чулки. Пришила все пуговицы на ситцевой рубашке без воротничка. К парикмахеру я не успевал, и отец ножницами подрезал волосы, налезавшие на уши, обстриг косички на шее. Я помыл и вычистил башмаки со шнурками. Положил в ранец смену белья, два платка, полкуска мыла. В отдельный узелок—сыр и хлеб на дорогу. Вот и все. Поцеловал мачехе руку. Младшие поцеловали руку мне. Мы обнялись с Эмине. Сердце у нее билось, как птица. Глаза ее, большие, как каштаны, наполнились слезами. Я прошептал ей на ухо совет, который был намного старше меня:
— Потерпи, даст аллах и тебе избавление.
Мы вышли из дому вместе с отцом. Порядком одряхлевшая тетушка Захиде поцеловала меня в оба глаза и вылила мне вслед кувшин воды:
— Сиротинка моя, да будет путь тебе легок! Беги, как вода, туда и сюда!
— Сюда пусть лучше не возвращается,— возразил отец.— Помолись-ка, соседка, чтоб он выдержал экзамен и там остался!
— Пусть выдержит, дай бог, станет большим человеком. Сразу видать было, что из него паша выйдет. Когда он родился, по рту у нею торчал крохотный, как рисинка, зубок...
Остального я не дослушал. Шагая по дороге, я прощался про себя со всем и со всеми. До свидания, гранатовый сад! Много я стянул у тебя гранатов, прости меня, Мурад-ходжа! Прощайте, улицы, по которым носил я на спине Меляхат и Кадри! Прощай, площадь, где я гонял обручи, играл в шарики. Спи в мире, шейх Иса-де-де\ заговоривший мою лихорадку! Прощай, старьевщик Исмаил! Да родится у тебя на следующий год еще один ребенок! Не упрямься больше, часовщик Али, хочу тебя видеть в шапке, когда вернусь учителем! Прощай, Зехра! Если я стану учителем, может, ты пожалеешь, что вышла за полицейского?! До свидания, булочник дядя Халим, не щипать мне больше твоих румяных, как гранаты, караваев! Прощай и ты, мастер Яссф! Ну что тебе стоит, пошли Моиза в Стамбул! До свидания, почта! Почтальон Хайри, приготовься вручать от меня письма отцу! Будь готов и ты, фотограф Байрам,— как только пробьются у меня усы, я сделаю у тебя свой первый портрет! Прощайте, базар, фонтан, цеховой клуб! До свидания, табаководы, ожидающие открытия рынка! Не поминайте меня лихом, табачные поля! Прощай и ты, глашатай Исмаил-ага, и ты, кладбищенский сторож Мустафа Кулаксыз, и вы, огромные чинары по обе стороны дороги. Мясник Саид и жертвенные бараны! Безумец Бахри,— не знаю, вылечили твои раны в манисской больнице или посадили тебя там в сумасшедший дом! Прощайте все вы, прощайте! Крохотный полустанок, встречавший и провожавший столько поездов, начальник в красной шапке, стрелочник Хюсейн, прощайте! Бывает, что уходят и не возвращаются, приезжают и не застают,— не забывайте меня, не поминайте лихом!
Пришел поезд. Я плохо соображал от волнения. В толпе отец сунул мне в руку билет, положил мне в карман мелочь и потряс за плечи.
— Прощай и ты, отец,— сказал я.
— Ладно, счастливо. Дай бог тебе разума!
Я схватил руками его ладонь. Три раза поцеловал волосатую веснушчатую золотую отцовскую руку, кормившую меня своим горьким хлебом. Поцеловал со страхом, большим, чем почтение, с любовью, большей, чем страх. И трижды положил ее себе на лоб. Кажется, впервые эта рука ласково потрепала меня по щеке, покрытой нежным, как у айвы, пушком.
— Передай привет Фериду,—сказал отец.— Пусть о нас не беспокоится. Получше за собой следит, да за тобой тоже. Поскорей сообщите, как кончатся экзамены. И скажи ему, если есть у него пара ненадеванных штанов, пусть пришлет. Мои порядком поизносились...
Поезд тронулся. Стал набирать скорость. Отец все удалялся, все уменьшался, пока совсем не исчез, не растаял вдали.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Приехав в Балыкесир, я застал брата в лазарете. Он очень похудел, обессилел. Здесь на лазаретной койке в училище он ждал, когда освободится место в Стамбульском туберкулезном профилактории.
Я выдержал экзамен. Ферид был учеником последнего класса, я стал учеником первого.
Брат по-прежнему лежал в лазарете. Зимой ему стало хуже. Его перевели в Балыкесирскую городскую больницу. Подождал там немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73