.. Как же дорого заплатил он за свое везение... Исчезновение Изат окончательно надломило Айшу- апа. Не только говорить перестала, но нередко просто не слышит, когда обращаются к ней. И не видит, даже если смотрит прямо на тебя. Губы шевелятся, пальцы четки перебирают, потусторонний взгляд. Ее счастье, что она еще может молиться... Будь Мурат правоверным, он, наверно, давно бы уже проклял бога. За смерть Дарийки, Сакинай, за гибель Изат... За войну, за Гитлера. Бог не может допустить такого... Не имеет права допускать — иначе какой же это бог?
А может, все случится иначе и проще: он умрет раньше, и не придется ему ни хоронить Айшу-апа, ни заботиться о Гюлыпан, ни рассказывать Дубашу о смерти Дарийки. Почему нет? Сколько же можно сгорать от несильного, но стой кого жара, выхаркивать легкие и, главное, думать о том, во имя чего было все это, не слишком ли велика цена за два толстых метеожурнала с колонками цифр, которые, возможно, кому-то пригодятся в каком-то более или менее отдаленном будущем...
Но самое главное, что может ускорить его конец,— ему просто не хочется жить.
Малодушие?
Пусть будет так... Не важно, как это называть. Важно то, что всякая душа должна чем-то жить, и пока была Изат, как- то само собой подразумевалось, что жизнь имеет и смысл, и какую-то цель, и по утрам не возникал вопрос, надо ли вставать и что-то делать. Конечно, он вовсе не считал, что все делает только ради Изат. Ради всех, и ради себя в том числе. Но так только казалось... Потому что как только не стало Изат, слово «все» потеряло смысл. Его даже не интересует, сколько мяса и зерна осталось у Гюлыпан и когда наступит тот день, когда они разделят последнюю лепешку.
Странно все-таки — он до сих пор не удосужился узнать, как Изат оказалась у Айши-апа. Хотя что тут странного? Какое это имеет значение? Для кого? Для Айши-апа она давно была единственным, что еще привязывало ее к жизни. Для него, как сейчас выяснилось, тоже...
И все же он при случае спросил об этом Гюлынан. Она недоверчиво взглянула на него:
— Разве вы не знаете?
— Нет.
Гюлыпан рассказала. Оказывается, Изат подобрал Тургунбек на развилке дорог, когда она была совсем крошечная. Это было в тот страшный голодный год, когда умерших от истощения людей находили, случалось, прямо на улицах. Видимо, мать Изат, отчаявшись, положила ребенка на виду,— может быть, кто-то подберет и выкормит. Сколько уж она пролежала там, бог знает, но Айша-апа сумела выходить ее, отказывая себе во всем.
Совсем простая история, подумал Мурат. Как дважды два. Элементарное арифметическое действие. Одно из тех правил, которым он учил Изат. Следуя этой арифметике, если из четырех вычесть один, должно получиться три. А получается почему-то ноль. В крайнем случае — единица, думал он, глядя на Гюлынан. Она еще молода и наверняка сумеет пережить и
исчезновение Изат, и смерть Айши-апа, и невозвращение Тургунбека, если, не дай бог, случится такое. Сейчас-то она мучается, конечно, винит себя в том, что не усмотрела за Изат, но со временем это пройдет. В сущности, ей не в чем и винить себя. А в какую сторону пошла Изат? Если она даже и слышала его голос, то вряд ли могла определить, откуда он доносится. Такая уж особенность у этих проклятых гор — звуки плутают здесь точно так же, как люди, и если гром обвала донесся с запада, нельзя быть уверенным, что на самом деле он произошел не на востоке...
Гюлыпан выжидающе смотрела на него, словно хотела спросить о чем-то и не решалась.
— Что ты хочешь сказать?— угрюмо спросил Мурат.
— Апа...— неуверенно проговорила Гюлыпан.— Она совсем ничего не ест.
— А что тут можно сделать?— равнодушно пожал плечами Мурат.
Гюлыпан посмотрела на него чуть ли не со страхом — видимо, никак не могла понять его безучастности. Но не мог же Мурат объяснить ей своей странной арифметики, когда четыре минус один равняется одному...
И все-таки жизнь продолжалась... Они уже не вымучивали слова, а говорили друг с другом, правда всячески избегая даже упоминания имени Изат, и все осмысленнее становился взгляд Айши-апа между молитвами.
Однажды Мурат вошел как раз во время намаза, помешкал в дверях, собираясь уйти, но что-то остановило его. Он не сразу понял, в чем дело. Как будто все тот же молитвенный коврик, привычная поза Айши-апа, знакомые движения рук, лицо, обращенное к стене. Мурат посмотрел туда — и замер: на стене висел портрет Ленина...
Он повернулся, но Айша-апа, огладив ладонями лицо, окликнула его:
— Проходи, Мурат, посиди.
Мурат сел. Айша-апа молча перебирала четки. Вошла Гюлыпан с двумя ведрами воды.
— Апа,—негромко спросил Мурат,—откуда здесь этот портрет? Раньше я не видел его.
— Портрет?— Айша-апа подняла голову.
— Да.— Мурат кивнул на стену.
— Изат принесла. Дня за три до...— Голос ее дрогнул.— Ленин-ата, говорит...
Наверно, надо было заговорить о чем-то другом, но Мурат не удержался:
— Апа, хочу спросить вас... Вот вы молитесь аллаху, а тут... портрет. Ведь у мусульман так не полагается...
Четки замерли в руках Айши-апа. Она пристально смотрела на Мурата.
— Но ведь это же Ленин, сынок... Ленин...
Мурат молча смотрел на нее. Айша-апа глубоко вздохнула.
— Вы, молодые, привыкли — и к портретам Ленина, и к его имени. Для вас это история. А для меня, для таких, как я... Ты прав — мусульманам не полагается даже изображать человека. И молиться на портрет нельзя. Дело не в портрете, сынок. Ленин не бог, не пророк, но для меня его имя священно... Если бы не Ленин, нас, киргизов, сегодня не было бы на свете. Я много рассказывала вам об Уркуне, но умом этого понять нельзя, такое надо пережить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94