Мурат сел на землю, обхватив голову руками. Его била крупная дрожь, задергалась левая щека, и он испугался — вдруг начинается приступ? «Нет,— приказал он себе.— Нельзя! Нельзя!! Успокойся, возьми себя в руки, ты не имеешь права сейчас болеть... Ты еще минуту посидишь, потом встанешь и пойдешь к Алаяку. Бедная лошадь ни в чем не виновата...»
— Муке...— тихо позвала Сакинай.
Мурат поднял голову, неприязненно спросил:
— Чего тебе?
— Не расстраивайся так, Муке...
Он отвернулся от нее, с горечью усмехнулся: «Не расстраивайся...» Других слов у нее не нашлось. Как будто чапан на локте порвался, стоит ли по этому поводу расстраиваться?
Он встал и побрел к Алаяку. Тот долго не подпускал его, боязливо косился налитым кровью глазом и наконец каменно застыл, не отвечая на ласковое поглаживание.
— Прости меня,— бормотал Мурат. — Ты ни в чем не виноват. Это я виноват, я... Дурак, захотел верховую лошадь запрячь в соху... Но я больше не буду тебя запрягать...
Он снял с Алаяка хомут, оттащил в сторону обломки буурсуна и направился к женщинам.
— Вот что, родные мои,— негромко заговорил он, когда все уселись в кружок.— На буурсун никакой надежды нет. Значит, придется копать лопатами. Понимаю, что тяжело, но другого выхода у нас нет...
Он обвел их внимательным взглядом. Дарийка улыбнулась:
— Муке, мы все понимаем... Ну, не вышло с буурсуном — и черт с ним. Что же делать, будем копать.
— Конечно,— поддержала ее Гюлыпан.
И только Сакинай промолчала, уныло уставившись в землю перед собой.
Пять дней продолжалась эта каторжная работа. Вставали на рассвете, торопливо и скудно завтракали, Мурат точил лопаты, и все четверо унылой вереницей шли к кромке ископанного поля. Особенно тяжело приходилось Сакинай. Уже с утра на ее изможденном лице проступала печать
усталости. Она не жаловалась. Что толку? Да и кому жаловаться? Мурату? Он почти и не смотрит на нее, слова ласкового за весь день не скажет. А впрочем, куда уж тут до ласки... Он совсем почти перестал разговаривать. Да и о чем говорить? Не о работе же... Вот она, перед ними, эта проклятая работа: высокогорная целина, тяжелая, проросшая корнями трав земля, надо навалиться всем телом, чтобы лопата вошла в нее, вывернуть наружу, надсаживая ноющий живот, разбить на мелкие комочки и снова навалиться на заступ... И так час за часом, день за днем... Сакинай копала до тех пор, пока не начинало темнеть в глазах, садилась ненадолго, вытирая вспухшее обильной нездоровой влагой лицо, и снова бралась за лопату. Но как ни старалась она, а все равно получалось, что она делала меньше всех... А однажды режущей болью полыхнуло в левой стороне груди, она опустилась на колени и сунулась лицом прямо в жирную, тошнотворно пахнущую землю, у нее хлынула из носа кровь, и, боясь захлебнуться ею, она с трудом повернулась на бок. В глаза ей ударило большое предзакатное солнце, странно померкшее вдруг, и Сакинай испугалась: «Неужели умираю?» Она, как обычно, шла последней, и никто не видел, как она упала. «Спасите меня!» —- хотелось крикнуть ей, но вместо крика вырвался какой-то жуткий, нечеловеческий хрип, на который разом и оглянулись все. Первой бросилась к ней Дарийка:
— Сакинай, что с тобой? О господи! Гюлыпан, воды!
Гюлыпан быстро принесла воды, Дарийка бережно обмыла
лицо Сакинай, дала выпить. Мурат стоял поодаль, опираясь на черенок лопаты, угрюмо смотрел на них. И когда Сакинай задышала наконец спокойно, он коротко бросил:
— Иди в шалаш!
И, не дожидаясь, пока Сакинай с помощью Дарийки укроется в шалаше, Мурат яростно вонзил лопату в землю.
Дарийка еще несколько минут посидела с ней. Боль в груди утихла, и Сакинай сказала:
— Ты иди, мне уже лучше.
Дарийка поднялась:
— Ладно. Только ты не вставай, отлежись.
— Хорошо,— согласилась Сакинай.
Но через полчаса она поднялась, прислушалась к себе — как будто ничего не болело, только испарина выступила на лбу да подрагивали колени. Но когда она взялась за лопату, Мурат услышал, резко обернулся и вдруг закричал:
— Я кому сказал, чтобы сидела в шалаше и носу не высовывала? Кто тут будет возиться с тобой? Ты мне живая
нужна, а не мертвая! И вы тоже! 1- повернувшись к Гюль- шан и Дарийке, с яростью сказал Мурат.— Живые, а не мертвые! Кто вас гонит, черт бы вас всех побрал! Чувствуете, что устали,— сядьте, отдохните, полежите в тени. Я, что ли, за вами следить буду? Сколько успеем, столько и сделаем! Не подыхать же нам из-за этой проклятой земли!
— Успокойся, Муке, — негромко сказала Дарийка.— А ты, Сакинай, иди в шалаш.
И Сакинай покорно убрела в шалаш, на следующее утро вышла со всеми, но уже не пыталась ни за кем угнаться, часто садилась отдыхать, с тоской глядела на склоненные спины Мурата, Дарийки и Гюлыпан.
И как-то вдруг резко сдала Дарийка. Все реже появлялась улыбка на ее лице, все чаще Мурат с тревогой замечал нездоровый блеск в ее глазах. И работать она стала заметно медленнее, каждое движение, казалось, стоило ей немалых усилий.
— Ты что, заболела? — выбрав минуту, когда никого не было рядом, тихо спросил Мурат.
Дарийка вымученно улыбнулась, облизнула пересохшие губы.
— Ничего, Муке... Солнцем, наверно, напекло.
— Иди в тень, полежи.
— Нет, не сейчас.
— Ты уж держись, Дарийка... Если и мы с тобой свалимся, не видать нам никакого урожая.
— Это уж точно, — усмехнулась Дарийка и взялась за лопату.
Тридцатого апреля, когда солнце уже клонилось к вечеру, Мурат, оглядев оставшийся вскопанным клочок земли, с размаху вонзил лопату в землю и решительно сказал:
— Все, хватит!
— Все? — не поверила Гюлыпан, выпрямляясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94