как бы он отнесся к тушеной черепахе? «Что вам известно о тушеной черепахе, дон Рикардо?» – «Вполне достаточно, чтобы предпочесть телятину». Он наверняка ответил бы именно так, и ты смеешься.
– Чем я тебя рассмешила?
– Ничем, просто я вспомнила одного приятеля.
– Если мы быстро оденемся, то у нас еще останется время немного проехаться по берегу и посмотреть окрестности. Здесь есть что посмотреть, у нас же был не только режим Трухильо.
Красота здешних мест и близость вечера заставляют тебя расслабиться; немало способствует этому и то, что к тушеной черепахе ты едва прикоснулась, зато съела два фруктовых салата.
– Мы не сможем заехать в Сан-Педро-де-Макорис: это далековато, и тогда мы опоздаем. Но это жаль: там недалеко Ла-Романа, излюбленное место туристов.
– В Сан-Педро-де-Макорис Галиндес назначал встречу со связными, и там была сильная ячейка испанских коммунистов.
– И доминиканских тоже.
– От них что-нибудь осталось?
– Немного. Коммунизм здесь не приживается: люди предпочитают другие формы радикализма, и все левые партии переживают не лучшие времена – разобщены и грызутся между собой. Хосе Исраэль не хочет ввязываться в их распри, и потом он считает, что кубинской модели больше не существует, а никарагуанская обречена на поражение. И кроме того, не надо забывать, что Доминиканская Республика – остров, что бы кто ни считал и что бы ни думал.
Вы уже въехали в Санто-Доминго, и, когда останавливаетесь перед светофором, вашу машину осаждает толпа ребятишек, жаждущих протереть ветровое стекло. Лурдес позволяет им сделать это, но сидящий в соседней машине креол в соломенной шляпе и с недружелюбным лицом резко отталкивает их.
– Но оно грязное, сеньор.
– Это ты грязный.
И это правда, но ведь дети часто бывают чумазы, и никто не называет их грязными. У тебя кровь прилила к лицу, и очень захотелось опустить стекло, высунуть голову и сказать этому сеньору, что ты думаешь о его предках. Именно так, без сомнения, поступил бы Рикардо – ведь так принято в Испании, вспомнить непечатным словом всех предков, – но ты иностранка, и в Испании, и тут. Поэтому у тебя нет даже права проявить солидарность с нищими. Их и этого сеньора объединяет сложная диалектика национальности, а тебя отделяет то, что ты иностранка. Хосе Исраэль уже ждет вас, и за его спиной садится оранжевое солнце, свет которого придает имперское величие памятникам архитектуры. Семья Мартинеса Убаго живет в хорошем районе, в центре города, в небольшом доме с небольшим садом; на всем лежит этот отпечаток упадка, который свойственен в тропиках всем зданиям, не претендующим на монументальность. Мария Убаго – старая, некогда белокурая женщина, сохранившая следы былой красоты, – смотрит на тебя с большим любопытством, словно ты посланец прошлого, которое она считала мертвым. Сын ее ведет себя очень сдержанно – или недоверчиво. Это мужчина средних лет, который держится несколько напряженно, словно его поджидает какая-то опасность. Он приглашает вас пройти в дом, при взгляде на который он сам и его мать начинают тебе казаться внутренними эмигрантами. Вы проходите в спальню, потому что в гостиной остальные обитатели этого дома смотрят телевизор, и рассаживаетесь – донья Мария на кровати, рядом с ней сын, а вы – где придется. Мартинес Убаго пытается как-то упорядочить свои детские и юношеские воспоминания, а его мать вспоминает все больше своего покойного мужа, врача из Caбанаде-ла-Мар, который обеспечил себе любовь народа, но не его деньги. Сын вспоминает Галиндеса таким, каким тот ему казался в детстве, а также его переписку с отцом, когда тот стал представителем баскских националистов в Санто-Доминго. Его отцу не раз приходилось демонстрировать чудеса ловкости, лавируя между своей дружбой с ненавистным Галиндесом и необходимостью отстаивать интересы живших тут басков. Вдова вспоминает только мужа и все, что было с ним связано; Галиндес для нее – только персонаж на фотографии, запечатлевшей один из счастливых дней их эмиграции – баскский хор. «Вы знаете, мой муж столько сил вкладывал в этот хор! Когда мы жили здесь, в Сабана-де-ла-Мар, он почти все свободное время только им и занимался». Мартинес Убаго-младший – вполне зрелый мужчина, но робкий, а может, на него давит груз Истории, с которой он связан обстоятельствами своего рождения. Он не выбирал свою судьбу: быть сыном эмигранта, расти в постоянном страхе перед Трухильо и в ненависти к франкизму, взрослеть, боясь, что придется унаследовать идею, заведомо обреченную на поражение на этом острове в Атлантическом океане – и никогда не чувствовать себя ни испанцем, ни баском, ни доминиканцем. Просто маленьким Робинзоном Крузо, пленником памяти, к которой он, собственно, не имел никакого отношения. Ты понимаешь это, когда он неуверенно рассказывает, как опознавал труп Галиндеса. Его отец занимался этим всякий раз, когда появлялось сообщение о неопознанном трупе. Самому ему пришлось пройти через это уже после смерти Трухильо в анатомическом театре медицинского факультета, где было выставлено несколько трупов, которые какой-то судебный эксперт, глядя в будущее, сохранил в формалине, чтобы потом предъявить их как доказательство зверств, чинимых режимом Трухильо.
– Это были люди, погибшие при вторжении в Липерон в 1949 году: революционеры, которых расстреляли, как только они высадились на берег.
Возможно, этот человек утратил способность удивляться, или он поражен тем, что все эти воспоминания могут кого-то интересовать. Он показывает тебе письма Галиндеса к своему отцу, как показывают самое дорогое и заветное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144