«Такой прекрасный запах, просто прекрасный». Пока Хосе Исраэль заканчивает последние приготовления к сегодняшнему вечеру, Лурдес приглашает тебя пообедать в ближайшем ресторане, в старой части города, всего в нескольких метрах от Алькасара Колумба; здание ярко освещено и представляет собой одно из немногих сохранившихся напоминаний о колониальном периоде, о периоде конкисты. В прохладной полутьме ресторана, где ты не столько ешь, сколько ковыряешь принесенную рыбу, Лурдес вносит последние штрихи в политический портрет острова. «Старик сам ничего не делает и другим не дает, но, может быть, люди именно этого и хотят. Прогрессивные силы разобщены и раздроблены, вечно пререкаются; а левые силы так же выдохлись, как в любой другой части света. Разве кто-нибудь мог такое предвидеть? Американцы зорко следят за этим туристическим раем у них под боком, хотя он никогда не смог заменить им то, чем была Куба до прихода к власти Кастро. Они приезжают на наши пляжи на севере и северо-востоке немного передохнуть от своего изобилия и вобрать в себя тепла – тепла нашей земли и наших людей». Лурдес разговаривает с тобой так, словно ты не американка, и ты не знаешь: благодарить ли ее за это или расстраиваться. Что ты, собственно, такое? К какой культуре принадлежишь? К какой коллективной памяти тяготеет твоя ущербная из-за несостоявшейся молодости память? Твой брошенный, или бросивший тебя, муж – остатки кораблекрушения, экспонат внутреннего музея. Твой чилийский любовник-эмигрант вместе с твоей мормонской семьей – в зале сентиментальной антропологии этого музея, и только твой отец, эта ужасная фигура, помещен в отдельный зал, куда ты время от времени заходишь и где тебе становится грустно или не по себе, и ты начинаешь смеяться над тем, сколькими цепями опутала тебя жизнь. Выйдя из Музея своей ущербной жизни, ты оказываешься в библиотеке Галиндеса, но тебе не по силам сложить эту мозаику, сколько усилий ты ни прилагаешь. Самое большее, что у тебя получается: пустив в ход все свое воображение, представить его жизнь непокорного бунтаря, ни на минуту не забывая, что ты – посторонняя в жизни Галиндеса, в истории Испании, Страны Басков и Санто-Доминго. «Я советую вам поспать после обеда, иначе вечером вы будете себя чувствовать совсем разбитой, а Хосе Исраэль любит засиживаться допоздна». Ты отвечаешь, что предпочитаешь пройтись, несмотря на зной, – почти такой же, как в Мадриде в августе, – и тогда Лурдес, предложив свои услуги гида по городу, от которых ты отказываешься, оставляет тебя одну. Ты идешь по улице Конде – сначала в одну сторону, потом в другую, – словно пытаясь физически ощутить следы Галиндеса, прогуливавшегося здесь, видевшего эти краски и вдыхавшего эти же запахи, которые должны были казаться особенно терпкими его европейскому обонянию в те далекие сороковые годы, когда тут еще повсюду царила буйная растительность. А может быть, все эти образы навеяны американскими фильмами: например, «Иметь и не иметь». Но почему образ Галиндеса вытесняется образом Хамфри Богарта? Может быть, ты сама себе придумываешь сказки? Потом ты находишь дом № 8 по улице Ловатон и долго рассматриваешь подъезд, в котором прошла большая часть доминиканского периода жизни Галиндеса. Тебе становится неуютно, и к желанию как можно скорее уйти примешивается ощущение, что ты здесь – случайный гость; по всей видимости, это ощущение не оставляло Галиндеса, пока он жил в Санто-Доминго. Но он душой всегда был в Стране Басков, а у тебя нет ничего, даже воспоминаний о твоем последнем любовнике, о бедном Рикардо, соблазненном и покинутом. Таксист высаживает тебя там, где Галиндес встречался со своим американским связным, – на углу почти пустынной улицы, где лишь какая-то негритянка, покачиваясь в кресле-качалке, смотрит в пустоту отсутствующим взглядом. Она просто бездумно смотрит, не классифицируя и не сортируя свои впечатления; ты – другое дело: ты постоянно раскладываешь по полочкам все, что видишь, знаешь и чувствуешь, словно в душе у тебя – каталожные карточки. Эта поездка, такая обыденная – еще одна ступень в твоем затянувшемся исследовании, – почему-то кажется тебе прыжком в неведомое. Может, причина – твое беспокойство о стипендии, угрозы, переданные тебе Норманом, бедным Норманом с душой домашнего животного, который каждый день на полчаса натягивает на себя маску супермена – так другие по полчаса в день занимаются шведской гимнастикой, чтобы стареть с достоинством, – всего на полчаса, чтобы все остальное время оставаться домашним животным. Но ты – отнюдь не домашнее животное. В этой старой части Санто-Доминго Галиндес, глядя на церковь Альтаграсия или приют Сан-Николас-де-Бари, должен был ощущать запечатленное в камне былое величие церкви, хотя приют стоял полуразрушенным, – так тропики отомстили слишком округлым камням. Ты проходишь по улице Ловатон в одну сторону, до национального Пантеона, а потом в другую, до церкви Мерседес. Это красивые здания, и, наверное, они нравились Галиндесу. Солнце нещадно жжет белые фасады домов на улицах, ведущих к Алькасару; ты вся покрываешься липким потом, что заставляет тебя вспомнить о приятной прохладе кондиционированного воздуха в «Шератоне». У вас, американцев, всегда есть выход – вернуться в «Шератон» или в «Хилтон». В любой части мира вы понастроили для себя эти удобные прибежища, куда в любой момент можно вернуться; что ты и делаешь, взяв для удобства такси. Поднявшись на лифте и пройдя по длинному коридору, оказываешься в своем номере с ощущением человека, нашедшего оазис посреди раскаленной пустыни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144