– Я никогда не был коммунистом.
– Для чего, приехав в Мехико, вы встречались с Сепедой?
– Мы встретились случайно, мы познакомились в Санто-Доминго.
– С кем из членов Доминиканской коммунистической партии, живущих в стране, вы поддерживаете отношения, подготавливая вторжение?
– Ни с кем. Я не знаю, остался ли в стране хоть один член Коммунистической партии.
– Оставьте этот тон, Галиндес.
– Я знаю только тех, кто живет в Нью-Йорке, я десять лет назад уехал из Санто-Доминго.
– А Сильфа? Разве вы не знакомы с Сильфой? А с Хуаном Бошем?
– Они не коммунисты.
– Ну, если Бош не коммунист, то я педик.
Смешки его подчиненных прозвучали словно издалека, а перед тобой – только лицо офицера, и в глазах этого человека – ни любопытства, ни сдержанности, ни сострадания, только открытое превосходство хозяина положения.
– Это только начало, Галиндес. Нам осточертели неблагодарные вроде вас, которые, сидя за границей, не оставляют нас в покое, искажают деятельность Главного, генералиссимуса Трухильо, и оскорбляют доброе имя всех доминиканцев. Так что не упрямьтесь, никто вам не поможет, да тут и нет никого, кто хотел бы вам помочь.
Страх заставляет тебя прозреть, хотя ты давно уже закрыл глаза, тебе кажется, что ты паришь в воздухе, и в животе у тебя все кувыркается, и ты никак не можешь понять, кто же тебя крутит. Теперь ты внезапно понял, что далекий, мерный гул, который все время слышал, – это шум мотора летящего самолета, и тут мокрая влажная губка снова погрузила тебя в беспамятство. «Баски, загадочная, легендарная раса». Нью-Йорк, глубокая ночь, тишина, канун Рождества, город спит, и перо само летает по бумаге, ты исписываешь страницу за страницей – бедные страницы, никогда им не быть напечатанными, потому что в них слишком много правды. Только этот листок каким-то чудом уцелел. «Ты – баск, и у тебя в жизни нет ничего, кроме гордости за то, что ты принадлежишь к этому народу. Некоторые смеются, когда ты так говоришь, особенно если они испанцы, этот безгранично большой народ презирает все, что ему неведомо, и среди прочего – ощущение границ. У других есть деньги, удобства, счастье семейного очага и то, что они полагают благородными идеалами, потому что те предполагают власть. Власть подчинять себе других. Я восстаю против всего этого и не могу с этим мириться, хотя и возвращаюсь домой поздно вечером в пустую квартиру и нет никого, кто мог бы меня понять. Я – баск, и поэтому я борюсь. Ты один, ты и твои мысли, и никто тебя не поймет в этом Вавилоне. Но когда-нибудь ты заснешь рядом с тополем, на вершине холма, который выбрал сам, в пустынной долине, где родные места, неподалеку от своего городка, и там ты будешь вместе со своей землей и своим дождем. Они-то и поймут тебя в конце концов». Так ты написал, и теперь ты повторяешь эти слова, ты шепчешь их, как молитву, чтобы у тебя не дрожали все кости, а офицер не заметил, что ты обмочился, и темное пятно, как масло, растекается, и носки пропитываются твоей ничтожностью – жалкий червяк, брошенный на матрас и глядящий на потолок, который тоже тебя ненавидит. Господи, сделай так, чтобы они не заметили, что я обмочился, потому что если они это увидят, то утратят остатки уважения к тебе, бросятся на тебя и растерзают на куски. И тебе так важно знать, заметили они что-нибудь или нет, что ты приподнимаешь голову, чтобы посмотреть на свои брюки, но капитан перехватывает этот взгляд и восклицает:
– Черт подери!
– Что такое, мой капитан?
– Этот сукин сын обоссался.
– Точно, весь мокрый.
– Может, он еще и в дерьме?
И они сверлят тебя насмешливыми взглядами.
– Если нет, то успеет, у него все впереди.
Теперь их руки приподнимают тебя так, чтобы твое лицо оказалось на уровне лица капитана, от которого пахнет табаком, ромом и презрением.
– Ты, кажется, хотел знать, где находишься? – Ты молча киваешь. – Ну так вот – ты в Доминиканской Республике, Галиндес. – Ты закрываешь глаза. – Тебе обеспечено гостеприимство Главного, генералиссимуса Трухильо, которого ты порядком достал, Галиндес. – И со всей безысходностью ты представляешь себе карту, а он подытоживает: – Неподалеку от Сан-Сильвестре, в личной тюрьме генералиссимуса Трухильо.
Но, может быть, и это ложь.
* * *
«Дорогая Мюриэл! Я с таким нетерпением жду от тебя известий, что решил написать тебе сам. Отчасти потому, что, как ты знаешь, мне всегда интересно, как ты, и отчасти потому, что мне необходимо как можно скорее выяснить, как у тебя продвигаются дела, и сообщить тебе, как обстоят дела тут. Я смог разыскать тебя только благодаря твоей сестре Дороти, которая живет в Солт-Лейк-Сити. Как все мормоны, она очень недоверчива, и мне пришлось послать ей копии всех бумаг, имеющих отношение к твоей стипендии, чтобы она поняла, что у меня «деловые» причины, а не личные. Сначала о делах, а личное оставим для конца письма и для будущего, на которое я очень надеюсь. Комитет по распределению стипендий фонда Холиока запросил у меня сведения о том, как продвигается твоя работа, поскольку я – твой научный руководитель, и выразили мне свои сомнения в целесообразности избранного тобой пути. У меня сложилось впечатление, что их не удовлетворил присланный тобой отчет, и они попытались сами получить информацию о Галиндесе, на основании которой пришли к выводу, что эта история утратила практически всякий научный интерес, а кроме того, с методологической точки зрения, ты избрала ошибочный путь. Как видишь, я разговариваю с тобой жестко – таким же жестким был и тон представителей этой почтенной организации. Они не то чтобы решили отклонить твое ходатайство о продлении на три месяца стипендии, о чем я не знал – почему ты не ставишь меня в известность о таких поступках?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144