Во время последней остановки в Мессине Боб и Чокки заморозили в холодильнике десять больших пакетов с водой и положили их в ящик. Если его не открывать, холод продержится в нем двадцать четыре часа.
Медленно ехали они по тропе, выбитой в скалах. Боб Баррайс, как специалист по сумасшедшим дорогам, вел машину. Он изо всех сил старался объезжать каменные глыбы на дороге, но это ему не всегда удавалось. Тогда машина делала рывок, рессоры взвизгивали и из-под колес во все стороны летели камни.
– Самая кошмарная дорога в моей жизни! – крикнул Боб, когда машина снова подпрыгнула. – Ралли против нее – парад детских колясок…
– Но в конце пути лежит Меццана! – Чокки открыл бутылку минеральной воды и вылил половину содержимого Бобу на голову. Теплая шипучая вода потекла по его лицу, в широко распахнутый ворот рубашки, по груди. Пекло среди голых скал невыносимо. Боб удивился, почему не плавился металл кузова, не трескался лак и не растапливалась резина колес.
Через час они увидели Меццану. Груда белых камней под лысой скалой, когда-то названной шутником Монте-Кристо. Пара жалких коричневато-зеленых пастбищ ниже деревни была единственным цветным мазком в этой белой пустыне. По долине протекал ручей, единственная артерия жизни в Меццане, сочившийся из скалы, как будто слюна из сомкнутых губ. Здесь, где вода веками боролась с солнечным жаром, были разбиты сады, рос даже виноград, горячая земля рождала огромные плоды. Это был оазис в аду.
Боб Баррайс затормозил и вытер запылившееся лицо. Чокки зажег две сигареты и сунул одну Бобу.
– Такого ты еще, поди, никогда не видел? – спросил он добродушно.
Боб жадно втянул в себя дым и со свистом выпустил его обратно. Потом он покачал головой. Белое солнце его доконало. Нёбо было как дубленая кожа, весь он блестел от пота.
– Это просто невероятно! – воскликнул Боб, вырвал у Чокки бутылку из рук и вылил остатки минеральной воды себе на затылок. – Как здесь может жить человек?
– Они живут, и даже счастливо, вот увидишь! Они станут поставщиками «Анатомического торгового общества»…
Бургомистр Этторе Лапарези был первым, кто их приветствовал. Он бежал им навстречу по круто забирающей вверх дороге, размахивал биноклем над головой и кричал нечто, что они не могли разобрать. С балкона своей «Каза коммунале» он долгое время наблюдал за чужой машиной, пока, наконец, через окуляры своего бинокля не узнал друга из Германии, милого, доброго, щедрого Чокки. Бинокль был самой большой ценностью семьи Лапарези, возвышающей ее над всеми деревенскими жителями, поскольку тот, кто далеко видит, всегда в выигрыше. Этторе выскочил из дома и побежал с криками по раскаленным улочкам.
– Соччи приехал! – кричал он. – Соччи приехал! – Выговорить «Чокки» было трудно для итальянца. Он уже на бегу подсчитывал, сколько заработает на этом приезде. В прошлый раз хватило на шесть месяцев. Соччи сорил лирами направо и налево, как будто это была галька. А священник, дон Эмилио, благословил Лапарези, предупредив: «Этторе, не забывай, что на все это была Божья воля». Лапарези понял намек, пожертвовал церкви четыре большие свечки и заработал право во время очередного крестного хода вдоль ручья, источника жизни Меццаны, целых двадцать минут нести икону Богоматери.
– Амичи! – орал Этторе, когда Боб затормозил у въезда в деревню. – Амичи! Добро пожаловать! Дайте вас обнять. Какая радость!
Он штурмом взял автомобиль, выхватил Чокки из машины, обнял и поцеловал его, а потом прижал к своей груди и Боба. Радость Этторе была искренней. На его заросшем щетиной, изрезанном, как скала, морщинами, обветренном лице читалось явное блаженство. Что из того, что дыхание его отдавало кислым вином и чесноком, а его самого окутывало облако лошадиного пота? Эстет Боб Баррайс, презиравший все некрасивое и принимавший лишь персиковый запах пота женщины, а никак не горький запах дорожного рабочего, дружески, но твердо отодвинул от себя Этторе и в поисках поддержки посмотрел на Чокки.
– Какое у нас вино в этом году! – кричал Этторе, как будто командовал целой армией. – Вино, амичи! – Он пощелкал языком, завращал глазами и зачмокал: – Красное, как бычья кровь! Мама Джулия (это была жена Лапарези, толстая женщина, каждый год жизни которой оставил глубокий след на ее лице) уже печет огромную пиццу! Какая радость! Какая радость!
Вечером к Лапарези пришел священник дон Эмилио. Боб и Чокки уже выставили себя на обозрение всей деревне и одарили деньгами детей. Взрослые были слишком горды, чтобы брать их, не заработав, они не были попрошайками.
– И это тоже нужно учитывать, – сказал Чокки Бобу. – Солнце развило в их мозгу больше всего один центр – гордость. Чтобы жить, эти люди могли бы красть, убивать, жечь, но только не просить милостыню. Даже за десять тысяч лир ни одна из этих девчонок не ляжет к тебе в постель. Если она это сделает, то бесплатно, из любви, всем сердцем. И это таит в себе большую опасность. Здесь не знают флирта – только честь и гордость. Так что будь осторожен, Боб, зашей себе ширинку суровыми нитками!
Дон Эмилио съел кусок гигантской пиццы, выпил, как воды, густого темно-красного вина и сообщил, что Божий дом в Меццане не благословение Господа, а оскорбление христианства.
– Тысячу марок необходимо, чтобы отремонтировать его во славу Господа, – сказал он. Когда вопль Этторио оповестил всю деревню, дон Эмилио быстро перевел лиры в марки и подсчитал, какие крохи со стола богатых нужны его церкви. Тысячи марок ему бы хватило. Сто восемьдесят тысяч лир – немыслимая сумма для Меццаны! И всего лишь пылинка в кармане богача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121