Хижина состояла из одного-единственного большого помещения, в середине которого находилась печь, выложенная из камня. Отгороженный шкафом, один угол квадратного дома был спальней. Там стояла высокая, широкая деревянная кровать, которую выстругал и сколотил еще дед Гастона после своего возвращения с войны 1871 года. На этой кровати умерли родители Гастона, он родился на ней и пролежал в одиночестве шестьдесят девять лет. Нет, если быть точным, два месяца он делил это широкое жесткое ложе с Денизой Жунэ, крестьянской девушкой из Фреджу. Он познакомился с ней на рынке, и, поскольку та была сиротой и томилась по свободе и любви, она последовала за Гастоном в Лудон, чтобы там выйти за него замуж. Но через два месяца «репетиции» она загрустила от этого уединения под солнцем и однажды утром бесследно исчезла. Это была первая и последняя попытка Гастона жить с женщиной. Если его тянуло в женские объятия, случалось такое и с Гастоном, он начинал стучать по скале молотком и зубилом, пока не падал в изнеможении. Это был его способ изгонять жгучее желание. Святой Франциск садился для этого голым задом в муравьиную кучу.
Боб Баррайс огляделся, пока Гастон скоблил руки в ведре с горячей водой. Вместо мыла он использовал песок, задубивший его кожу. На веревке над раскаленной железной плитой висело белье: залатанные рубашки, обтрепанные кальсоны, две нижние рубашки, негнущиеся шерстяные носки, напоминающие абстрактные скульптуры. Сыростью и потом веяло от сохнувших вещей. Боб Баррайс сел на деревянную скамью под окном, заклеенным бумажными ленточками от сквозняков.
– Месье, – начал он небрежно, – разве это не была бы прекрасная старость, если бы там стояла настоящая мягкая кровать, пол покрывал бы ковер, играло радио? Я думаю, вы охотно посиживали бы в широком, удобном кресле, курили хорошую сигару, у вас всегда стоял бы в углу бочонок вина, и вообще вы бы жили, как пенсионер какой-нибудь государственной организации. Вы могли бы ездить в город, в Гренобль или Шамбери, и никто не бросил бы вам вслед: «Вы посмотрите на этого деревенщину! От него воняет!» Нет! На вас элегантный костюм, в карманах звенят монеты, и портье распахивает перед вами все двери.
Гастон Брилье вытер свои руки грубым льняным полотенцем.
– И откуда все это? – спросил он коротко.
– Вы состоятельный мужчина. Пенсионер. Человек, свободный от всех забот.
– С вашими деньгами, месье? – Гастон забросил полотенце к другим вещам на веревку.
– Это ваши деньги. – Боб полез в нагрудный карман и положил пачку банкнот на грубый деревянный стол. Это были пять тысяч франков. На них еще была банковская бандероль, и Гастон мог прочесть сумму. – Это только задаток, Гастон, – быстро продолжил Боб, перехватив взгляд старика. Он его неправильно истолковал, виновата была его натура. Для того, кто привык все покупать за деньги, отказ означает только набивание цены. – Фундамент для начала новой жизни! Сверх этого почта будет приносить вам домой ежемесячно пятьсот франков. Единственное, что от вас требуется – подтвердить получение.
– И держать язык за зубами, не так ли?
Боб теребил пачку денег на столе, избегая пытливого взгляда Брилье. Страшная сцена в горах вдруг опять ожила в его памяти. Языки пламени, пожирающие разбитую машину; Лутц Адамс, зажатый рулем, к которому подбирается горящий бензин; его крики и проклятия, и эти глаза, эти ужасные глаза, которые отпустили его, лишь когда пламя выжгло их, – все лежало между деньгами и Гастоном, прислонившимся спиной к печке.
– Разве так трудно забыть что-то несущественное? – хрипло спросил Боб Баррайс.
– Почему же вам не жалко за это столько денег, месье?
Вопрос был попаданием в десятку. Боб тяжело задышал, у него застучало в висках.
– Один раз в жизни я повел себя как трус, только один раз, понимаете? Я признаю это… я почувствовал страх, проклятый, собачий страх. Может человек испугаться? Разве мы все герои? Но от меня требуется, чтобы я был героем. Трусливый автогонщик – ну и картина! Карикатура! Я не могу позволить себе быть трусом!
– Но вы были им, месье. И даже больше: вы были убийцей.
– Нет! – Боб Баррайс вскочил. – Это был несчастный случай! Если вы все правильно видели…
– Я видел, месье. – Гастон вытянутой рукой показал на пачку денег. – Спрячьте их. Вы хотите купить меня, как покупают быка, чтобы потом забить его? На что мне кресло, кровать, ковер, бочка вина и поездка в Гренобль? Что я видел, останется здесь! – он хлопнул себя ладонью по широкому лбу. – Я не продаю себя!
– И что вы собираетесь предпринять с этими дурацкими сведениями? – закричал вдруг Боб, сжав кулаки.
– Я еще не знаю, месье. Может быть, расскажу Луи.
– Кто это – Луи?
– Луи Лафетт, лудонский полицейский.
– Что вы будете иметь с того, Гастон? – Безвыходность положения мертвой хваткой сжала горло Бобу. Этот Брилье тверд, как скалы, на которых он живет. Но и самую твердую скалу можно взорвать. Не одну гору уже искрошили и сровняли с землей.
– Ничего, месье, совсем ничего. Только чистую совесть. Вы знаете, что это такое – чистая совесть? У большинства ее никогда не было, без нее можно жить, очень хорошо жить. Если нет ноги, это тягостно, нет руки – тоже обременительно, трудно жить с одним легким, одной почкой, половиной желудка, одним ухом, пятью пальцами, дыркой в животе… И только когда нет совести, никто этого не замечает. Но я другой, месье. Я бы не смог жить без совести.
Боб Баррайс убрал деньги. Деньги теперь стали смешными. Больше всего поражал его тот факт, что старый, скрюченный от работы, выброшенный на задворки жизни человек смог уничтожить его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121