«О проклятье! Из этой сосны и ступа не хочет выходить. Стешу я тебе нест к ступе».— «Да хоть пест,— кричит жена.— Сколько мне ходить за пестом во двор Сарычырая!»
Пест у него тоже не получился. Принялся за топорище. В конце концов дело дошло до ручки к пиле. Вот тут-то жена его и остановила. «Не показывай, отец моих детей, еще и дальше свое мастерство. А то, я вижу, у нас нечем будет выковыривать мясо из зубов, когда осенью прирежем телка...»
Дверные косяки в избе Демитея ставил Абайым. С тех пор чего он только не делал, чего только не рубил. По словам односельчан, Абайым разве только ракеты не строил, остальное — все.
— Как не вспомнить! Вот он, молодой да сильный, достает из-под кровати топор и выходит на улицу. Свежо. Рано — даже доярки не вставали. Абайым медленно идет мимо дремлющих изб к своему срубу. Садится на бревно и точит топор. Точит долго: грубым бруском для косы. Потом, плюнув на лезвие, трет его обломком красного наждака, а под конец достает из-за голенища серый речной голыш — водит осторожно, будто ласкает. «О-уй, Абайым,— подшучивала над ним молодежь.— Теперь — языком, языком! Еще острее станет». Абайым же поднимается, закидывает фуфайку на прясло и, подойди к бревну, начинает его осматривать. «Э-э, юрбачо, как коромысло. И сучковато. Ну да ничего, и не такие выпрямляли». Поплюет на ладони, оглядит топорище. Оглянется по привычке — может, кто стоит за спиной — и, вроде нехотя, размахнется...
— Чт, чт, чт,— слабо тюкает топор.
-— Хэ, хэ, хэ,— громко хэкает в такт топору Абайым.
С утра всегда так: ноет спина, болят кисти рук, а шея, проклятая, не дает шевельнуться, между плеч так и колет. Хочется сесть, но нельзя — станет хуже.
Размахивается и размахивается Абайым через силу, понемногу разогревается, втягивается в ритм. Теперь уже можно на миг остановиться, разогнуться.
А потом... потом Абайым уже не чувствует, что у него есть спина и шея. Топор неуловимо ходит в руках. Удар!—и с шумом отделяется черная мшистая кора, обнажая белое склизкое тело дерева. Удар! — отлетают белые щепки. Удар! — эти уже оранжевые. Легко и мягко, будто замерзшее мясо, тешется бревно, сверкнет в лучах взошедшего солнца капля смолы. Иной бы уже остановился, отошел от бревна шагов на пять посмотреть, прямо ли тешет. Абайым будто нутром чувствует, где в бревне изъян, где потоньше брать, где толсто; рука будто сама знает, куда лишь слегка ударить, а куда — изо всей силы.
— Тунг, тунг, тунг!— гудит бревно.
— Тунк, тунк, тунк!— вторит пустой скотный двор, Абайым уже не хэкает. Он не чувствует ничего,
кроме жажды. Каждый взмах будто утоляет и тут же усиливает ее. Еще, еще! Сейчас Абайым счастливее всех: он здоров, силен и столько еще выдюжит. Да и не Абайым он, а Шанда. Абайымом его назовут люди позже, из уважения, а имя, данное ему родителями,— Шанда.
— Шанда,— услышит он голос своей старухи,— Шанда! Я у тебя щепок пособираю? — улыбается она морщинистым ртом, поглаживая сухонькими руками тонкую, с крысиный хвост, косу.
А однажды... Абайыму тогда было двадцать...
— Шанда,— слышит он звонкий голос.— Шанда! Можно у тебя щепок насобирать?—улыбается ему из юности девчонка, большеглазая, с черными косами до колен... И с того дня пошло: взмахнет топором десяток раз, остановится: не вышла ли на крыльцо эта девчонка.
Пятнадцать взмахов уже не выдерживал — надо обязательно ВЗГЛЯНУТЬ...
— Шанда, насри нам щепок!—это уже безмерно счастливая женщина. За ее юбку держи черноглазый мальчонка, его сын...
— Шаида, чаи поспел...
— Ладно, ладно. Кончу уж... потом...
— Кончай, кончай. Орден тебе за это не дадут,— это опять старуха.
Насобирает она щепок в подол юбки, добавит: «Пойдешь, захвати этот чурбак!» — и заковыляет по улице домой.
А он вскоре любуется бревном — чистое, гладкое, и следов топора на нем не заметишь. Хоть целься им — прямое, как ствол. Не разберешь, где комель, где вершина. «Э-э, да тут, где был сук, однако, чуть выступ... Вот теперь не хуже «заводского». И народ, проходящий мимо, останавливается: «Ох и руки у тебя, Абайым! Хоть стоя смотри бревна, хоть лежа, — одинаково хороши...»
А вот в прошлую весну выкатывали на сруб арканом бревно. Оборвался аркан, и бревном задело Абай-ыма по плечу. Хорошо, не прямо, а сбоку, слегка... Лежит теперь Абайымов топор под кроватью. Молодежь и по-хорошему просит отдать топор, и обижает, предлагая деньги. Нет больше такого топора в деревне: клейменный по обуху именем какого-то заводчика, в лезвии он отливает синим. Топорище у него вечное, привезенное гуцулом из Закарпатья. Неужели не успеет Абайым срубить себе пятистенок? Да разве только в этом загвоздка? Бывает и чабан без овечек. Как говорят у русских, сапожник — без сапог, пекарь — без хлеба... Дело в топоре — кому его передать?..
Наконец-то на подошве горы Чабал-айры, у опушки леса, зачернела стоянка Суркаша: просторная изба с тесовыми сенями, с левого боку — шестигранная юрта, на задах — задымленная баня. Еще дальше — длинная кошара, крытая соломой и бурьяном. Вокруг кошары — тепляки, всевозможные изгороди, перегородки, зароды сена.
Обрадовался Абайым: приехал вовремя. Солнце садилось. Мороз крепчал. Так и начал щипать щеки. Побежал прытче и Гнедко.
Как и ожидал Абайым, из-за кошары устремились прямо к ним три черные лайки. Гнедко всхрапнул и прижал уши. Абайым тоже забеспокоился: скорее бы хозяин вышел, отогнал собак. Беды бы не наделали эти задиры.
Лет с десяток назад отъезжал он от стоянки чабана Ваха, и в хвост его лошади вцепилась борзая. Чудом уцелел тогда Абайым — полдня носилась обезумевшая лошадь по лесу, волоча на хвосте уже мертвую собаку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111