— Как нынче сев, Бёксе?
Голос ее слегка дрожит, а лицо становится грустным и будто обиженным. В прошлую весну она работала на подвозке зерна сеяльщикам, а в этот раз осталась дома — постарела, ослабла...
— Ничего, тянем потихоньку,— отвечает Бёксе.— Скоро отсеемся.
— Лишь бы хлеба встали. Уродилось бы...— вздыхает мать.
— Конечно. Хлеб — всему голова. Недаром говорится: лучше в дом ячменя чашку, чем золота с лошадиную голову.
— Отработала я свое...— не выдерживает мать.— Последняя моя весна была. Вот, думаю, если и косить не смогу, что-то со мной будет, а, Бёксе?..
Бёксе и Сунер выходят на улицу. Первое, что бросается в глаза Сунеру,— красное полотнище флага над сельсоветом. «Да ведь сегодня праздник! Первое мая!» — вдруг вспоминает он. Флаги развеваются повсюду: над школой, над магазином, над клубом. Даже о праздник забыл из-за этой работы! Лицо Сунера до того печально, что Боксе без труда угадывает его настроение.
— Брось, Сунер! Не расстраивайся,— обнимает он его за плечи.— Наш праздник придет после. Вот отсеемся и погуляем. Весь колхоз будет отмечать. Уж это будет праздник, можешь мне поверить!
Нёбо с утра пасмурно. Сизо-лиловые тучи совсем прижались к земле, несутся, наскакивая друг на друга, бесшумно стукаясь о вершину горы Куяган. На столбах гудят провода под ветром. Во многих домах еще спят — избушки стоят безмолвные, притихшие, с сиротливо холодными трубами. Коровы, хоронясь от ветра, прячутся за стенами сараев, лежат под пряслами. Собак и совсем не слышно. За речкой, по долине Кушкулы, тянет бесконечную борозду трактор. Отсюда, с высоты, — деревня разбежалась по пологому холму — долина Кушкулы напоминает серый лист огромной тетради, а на нем как бы ровной по линейке карандашной чертой эта строгая линия — след борозды.
У мостика, посередине деревни, скучились подводы. Собрались две бригады на работу. Одну из них в шутку стали звать «черноворотыми», другую — «серово-ротыми», потому что бригадиры обеих бригад ходят в одинаковых полушубках, но с воротниками разных цветов.
— Бёксе, просто, оказывается, с вами? — слышится удивленный голос из кружка хмурых от утреннего холодка людей.
— Все понятно. Теперь переходящий вымпел и премии — ваши!
— Как, Сунер, идет работа?
— Ничего,— смутился Сунер и шмыгнул за ящик на телеге, прячась от ветра.
А вокруг течет негромкий разговор.
— Мы вчера раньше всех кончили: у нашего трактора бензопровод лопнул.
— Где бы листового табаку достать? У тебя нет, тетушка Каралдай?
— Что ты, что ты! Сама голову ломаю, у кого бы спросить...
— Эх, как отсеемся, двое суток буду храпака давать! Без отдыху.
— А я вчера вертаюсь домой, моя Чечегой спрашивает: «Чай будешь пить?» Буду, говорю. Сижу, тяну чаек, и так мне то все хорошо. Вдруг — шах! — искры из глаз посыпались. Гляжу: против меня Чечегой с поварешкой стоит. Тьфу! Оказывается, заснул за столом, а ее любимая пиала — подарок дяди — вылетела из рук и — вдребезги! Шишка-то какая, пощупай, ох-хо-хо... Появляется Эпишке.
— Вас сколько ждать? — набрасывается на него Вёксе.— Голова есть или нет? Погода — вон она — сегодня жарко, а завтра — парко... Сеять — так сеять. Вас не дурака валять взяли!
— Ты... ты... ты...— силится тот оправдаться и все же находится: — Я что, к внукам не могу зайти? Мимо же ехал... Ах, тьфу меня! — хлопает он себя по лбу, потом шарит в телеге.— Кнут-то, кнут! У них забыл! На лавке. Там сидел...
— Погоняйте! — орет Бёксе.— Возьмете по дороге.
Телеги, погромыхивая, растягиваются цепочкой. Возницы нахлестывают лошадей почем зря, это их обратно с поля погоня 1Ь не нужно. Эпишке, причмокивая, пытается расшевелить своего конька, но тот и не думает прибавлять шагу. Они тащатся в самом хвосте обоза...
Пыль, песок и мелкие камни хлещут по лицу Сунера. Ветер точно озверел, налетает вихрем. Сунер загораживается рукавом, крепко держась за край ящика сеялки, но это мало помогает.
Воздух сух и горяч. А Сунер напялил ватные брюки, теплую стеганку да еще зимнюю шапку, и ему жарко, Он вспотел. И легко одеться нельзя: по ночам и в такой одежде продрогнешь начисто.
Голова кружится, в висках ломит. И Сунер знает отчего. Семена ячменя обсыпаны каким-то красноватым порошком — протравлены. Лошадь чабана Уламыра, наевшись такого зерна, выпила воды и к ночи сдохла. А Сунер — пет-пет, выберет зернышко, какое покрупнее, и, забывшись, отправит в рот, грызет, как орех. Знает, что нельзя, а ничего поделать с собой не может.
Что-то сегодня случилось и со спиной Сунера. Нагнется неловко или шевельнется, что-то там хрустнет и так заломит, что ноги даже не держат. Так и хочется кинуться на землю, прилечь, прижаться спиной к мягкой, пахнущей теплом и хлебом борозде.
Трактор стреляет выхлопами и замирает. И как только оседает пыль, видно, что на его пути стоит с алюминиевым бидоном и кричит. Приглядевшись, Сунер узнает жену чабана Кегеша — Кабай.
— Эй, совсем с ума посходили! Кто в такой день работает? Что вы — железные, что ли? От такой жары и пыли кровь свернется в жилах. Глотни,— приближается она к Бёксе и вынимает из-за пазухи пиалу.— А у нас окот. Дыхнуть некогда. Но на вас глядеть страшно. Иду и думаю, как они там, бедные, выдерживают.
Бёксе одним духом опоражнивает пиалу душистого свежего айрана.
— Вот спасибо. Хорошо! Будет, будет...
— Пей, Бёксе, пей. На всех хватит. О-о, и Сунер с вами! Вот молодец. А мы с твоей матерью, Сунер, знаешь, сколько потрудились? Ого! И в войну, и после. Все думала, что у нее, бедной, так и не будет жизни... А смотри, какой сын вырос! Помощник. Кормилец. Есть теперь у нее опора. И она — не без рук и ног оказалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111