В половодье вывернуло с корнем и унесло другого. У кедра-отца ветви высохли от горя, и раны — затеей — не затянутся новой корой — мало соков идет от старых корней. Остался я, самый последний, младший сын-кедр. И как мне быть? Люди говорили: пойдешь в отца — будешь хорошим человеком. А как это: быть в отца? Разве такую же бороду отрастить? И правда, борода у отца большая, целая охапка. Садится на лошадь— конец бороды под кушак подтыкает, потому что может она зацепиться за повод или чумбур. И так однажды, когда он усмирял стригунка, борода сплелась с арканом и вырвало у него большой клок волос. Ту отметину до сих пор не затянуло. Белый кругляк-проплешина па правой щеке. Но, наверное, не в бороде дело. Сын всегда уважал и побаивался отца, хотя тот его ни разу пальцем не тронул. Ему и в голову не приходило сделать что-нибудь поперек воли отца, ослушаться его. И это не из страха, а из понимания, что отец всегда посоветует только разумное и единственно правильное. Спокойно и просто ему, младшему сыну, жилось. Отец — помощь и защита. Это было раньше. А сейчас сидит перед ним обыкновенный старик, которому уже требуется посох. Слаб он стал, и, значит, можно поступить как захочется самому, не слушаясь его совета.
— Я подумаю, отец,— сказал сын, глянув на старика. Обернулся к матери: — Посмотрю, мать.— Он ожидал, что родители начнут ругать его, впервые ослушавшегося их. Но те молчали.
И тогда парень сказал:
— Пойду погуляю.— Он проворно вскочил, ударился головой о керем — жердину, на которой сушились кругляшки домашнего сухого сыра — курута. Дым и пепел закружились по юрте, сверху посыпалась труха. Если бы дома было все ладно, мать бы ругнулась добродушно: «Экий парень у нас увалень, экий неловкий, как теленок». А теперь отец с матерью смолчали, наверное, подумали: «Э~э, совсем отвык сын от родной юрты».
Парень вышел из темной юрты, затворил за собою дверь и вздохнул свободно. Как тяжко было ему в юрте и от разговора, и от дум, и от всего. Теперь он отдыхал душой, вдыхая свежий воздух, воздух родных мест, где все имело свой неповторимый запах. Как ему казалось, густо и остро пахло не только чебрецом, лишайником и пометом сеноставок, но и замшелыми камнями, и безлистыми колючками, и сухими былинками.
Южные стороны каменных гор, громадные лица скал, беспорядочные нагромождения осыпей — курум-ников — дочерна накалились под дневным щедрым солнцем и сейчас весь свой жар отдавали ночи. Если бы не ледяное дыхание Катуни, в долине было бы душно, как в бане. Нечем было бы дышать.
На узкой поляне вдоль берега Катуни стоят с десяток юрт, светят в темное небо дымоходами — тунду-ками. Люди только что подоили коров, заперли в загоны
овечек и коз, сейчас они ужинают, пьют горячее молоко. Слышатся сытые, спокойные голоса. В юрте, что поближе других, скрипит колыбель, позвякивают подвешенные на ней бусы из овечьих бабок, и молодой женский голос нежно выводит нехитрый мотив колыбельной. И где-то за юртами кричит молодуха, подзывая сына:
— Э-эй! О-ой! Ступай домой, сорванец! И так целый день где-то пропадал! Иди, я тебя ремнем накормлю!
Наступал стык дня и ночи. Еще юрко прошивают сгустившийся воздух ласточки-иголки, а уже вылетели па охоту летучие мыши, неуклюже хлопают своими кожистыми крыльями.
Попастись свою лошадь парень привязал на вершине холма, и она отчетливо проступает из сумрака серым живым пятном. За лошадью — очертание церкви с недостроенным куполом, а возле большого черного камня, повыше церкви, слышно — собралась молодежь. Если бы было в селе благополучно, парни и девушки бы и сновали между юрт с возгласами: «Па игрища! Па игрища!», сзывая друг друга. Но сейчас в селе большая беда, утонул в Катуни человек, их сородич. Поэтому молодые собираются на излюбленное место тихо и играют негромко, несмело. Но все же играют. Беда бедой, а жизнь продолжается, она не останавливается со смертью человека.
Ноги парня сами собой зашагали туда — к черному камню. Нет, не играть он туда шел, играть ему нельзя — брат его родной утонул. Посмотреть он шел, как играют другие. На другом берегу Катуни таких игрищ не водится, разве что изредка свадьбы справляют.
«Всего лишь глянуть со стороны иду,— думает парень, оправдывая себя. — Посмотрю, как играют другие, так, может, и полегчает на душе, забудусь хоть на малое время. Отдохну от всех тревог и потом — на тот берег. К Федосье. Совсем немного дома пробыл, а уж так соскучился по ней, будто век не видел».
— Учар! — услышал он сзади громкий окрик. Парень остановился. Его догонял друг Салкын.
— Ну, как съездил? — осторожно, даже бережно спросил Салкын, пожимая руку друга.
Учар замялся:
— Как тебе сказать...
— Не нашел?
— Нет,— тяжело вздохнул Учар.— В заверти у Кара-Бома нашел сломанное весло. Не знаю, чье оно. Братово или рыбаков каких.
-— А и позавчера вернулся,— сказал тихо Салкын.— Вплел вдоль реки шел и шестом под камни пихал.
— Я тебя тоже видел.
— Знаешь, Учар, скажу тебе прямо. Не найти тебе брата. Катунь сильно поднялась, из берегов вышла. Вся в пене, в мусоре и сильно мутная. Зря только изводишься. Если и вынесет где, то далеко-далеко, в низовьях.
— Все равно я должен искать,— угрюмо проговорил Учар.— Ведь я — брат. Ты это понимаешь?
—- Понимаю. И я помогал тебе, как другу. И еще хотел помочь, но не смогу. Дела комсомольские... Вызывают на совещание в аймак. Да, кстати, Учар... Ты решил для себя?
— Что решил? — не понял Учар.
— Ну как что? Забыл, что ли? В комсомол будешь вступать или как? Обещал же подумать!
— Мне сейчас не до комсомола!
— Вот это ты зря,— лицо у Салкына стало серьезным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111