— Лошадь тоже устала. Нас двоих не вытянет. Гляди, какая грязь.
Сунер нехотя покидает телегу и направляется к речке. Рядом с бродом проложены по воде две жердины. А дальше идет настоящее болото, изрытое до невозможности тракторами и машинами.
Сунер прыгает по хлюпающим под ногами кочкам, стараясь выбрать какую повыше, но промахивается тычется лицом вперед, зачерпывая полные сапоги
холодной грязной воды. Руки уходят в маслянистую жижу почти по локоть. Дальнейший путь он преодолевает, уже не разбирая дороги, кляня все и вся на белом свете, а прежде всего Эпишке с его лошадью и телегой. Выйдя на сухое место, Сунер снимает сапоги и вытряхивает из них воду. От сырости и холода у него зуб на зуб не попадает. Наконец подъезжает Эпишке, невозмутимо восседающий на облучке и посасывающий трубочку. Тут только Сунер соображает, что этот бородатый болтливый мужичонка потехи ради отправил его через грязь, а сам преспокойно переехал ее на своем «усталом» коне. Сунер во все глаза смотрит на Эпишке, а тот, не глядя, легонько треплет лошадь по крупу и подбирает вожжи. Едва сдерживая слезы, Сунер лезет в телегу.
Но вот они добираются до деревни. И снова Эпишке что-то мудрит. Он натягивает вожжи.
— Вот что, парень. Ты еще молодой, тебе все нипочем. А мне нужно лошадь расхомутать да еще отвести на конюшню. Так что валяй, двигай!
Сунер, потеряв дар речи от возмущения, стоит в нерешительности, а Эпишке, словно утратив к нему всякий интерес, принимается распрягать лошадь. Ему что — он уже дома. Делать нечего, Сунер скорым шагом отправляется на своих двоих.
Село у них большое, растянулось далеко. Сунеру нужно протопать еще не меньше двух километров. На улицах — пусто и тихо. В редких избах тускло светятся окошки. А на полях, облегающих со всех сторон деревни, движутся цепи ярких огней: трактористы наверстывают то, что не успели сделать по осени,— пашут круглые сутки напролет.
Боясь, что рассветет прежде, чем он доберется до постели, Сунер припускает бегом.
Вот перед ним засветилось маленькое — с ладошку — оконце избушки. Мать, наверное, заждалась его с поля. Наварила чего-нибудь... В давние времена, когда люди только селились здесь,
дома в деревне ставили как попало, кому где понравилось. Уже после войны стали переносить избы в улицу, наводить порядок. А избушка матери Сунера так и осталась на прежнем месте, попав за ограду усадьбы Йорыша Кыпчакова. Йорыш порою не знает, на чем и злость сорвав, но, поскольку с матерью они одного рода, прямо в глаза ей недовольство не высказывает.
Для сельсовета сунеровская избушка тоже, как соринка в глазу, но ни у кого недостает духу приказать старой вдове, чтобы она взялась переносить свой домишко.
Сунер легко перешагивает через низкое, из трех жердин, прясло и с отчего-то вдруг забившимся сердцем тянет на себя ручку. Дверь закрыта на крючок.
— Мам! Мама,— тихо зовет Сунер.
И тут же по полу шлепают босые ноги, стучит крючок, и в дверях показывается обрадованное лицо матери.
— Ты, сынок? Ох, заждалась тебя. Знаешь, раздевайся тут. Я тебе сейчас табуретку принесу.
Она глядит на него и всплескивает руками.
— Бата! Что это у тебя с лицом?!
При свете лампы Сунер и сам расстраивается: фуфайка и брюки порваны, все в пыли и грязи.
— Ничего, сынок,— утешает его мать.— Что поделаешь? Работа у тебя такая. Кушать будешь?
— Нет. Ничего не надо. Воды бы только...
Дома — после улицы — уютно и тепло. Сунер впадает в какое-то горячечное забытье: комната будто плывет куда-то, глаза слипаются. Он через силу выпивает чашку чая и валится на постель. Сон не сразу берет его. Он лежит и слушает, как мать убирает со стола, гремит железной заслонкой, заталкивая в печурку дрова. Потом она подходит к нему.
— Ах ты мой худенький, рыженький,— шепчет мать, не догадываясь, что Сунер не спит. Она чем-то укутывает его ноги, бормоча себе под нос, и пристраивается рядом, на полу, под овчинным полушубком.
На улице звонко голосят петухи.
Сунер чувствует, как неуемная усталость придавливает его к постели; ни ногой, ни рукой невозможно шевельнуть, и ему почему-то хочется плакать. В ушах как бы вдалеке шелестит и шелестит гул мотора и лязг сеялок; перед глазами крутится пыльная земля; кровать мерно покачивается, будто бы Сунер все едет и едет на сеялке...
— Э-э, парень! Разве можно так долго спать? Пора! Пора!
Сунер с трудом разлепляет веки. В дверях, прогибаясь под низкой притолокой, громоздится Бёксе. Его темное широкое лицо ласково и добродушно, покрасневшие глаза под мохнатыми бровями смотрят на Сунера тепло, улыбчиво.
— Да, парень! Рабочий человек давно уже на ногах, Сунер поспешно вскакивает, натягивает рубашку,
уже заштопанные матерью брюки.
— Садись, Вёксе,— приглашает мать, снимая с железной печурки пузатый зеленый чайник.— Выпей с нами чаю.
— Нет, нет,— отказывается Бёксе.— Вот прикурить — это другое дело...
Он примащивается на лавку, вынимает кисет.
Никелированная кровать да стол, между ними большой, обитый жестью сундук, деревянная полка для посуды на стене — вот и все убранство избушки Сунера с матерью. Посередине — железная печурка. Правда, в углу высится белая глинобитная печь для выпечки хлеба, но с тех пор, как хлеб стали продавать в магазине, она только место занимает и в без того крохотной избушке. Вторую кровать уже не поставишь — некуда. Поэтому мать Сунера обычно спит на полу.
— Ешь, ешь, Сунер, поплотней. Не торопись,— кивает Сунеру Бёксе.— Для работяги главное, чтобы желудок был покрепче набит. Тогда силу в себе чуешь,
— Верно, Бёксе, верно,— поддерживает его мать и спрашивает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111