..
В исподней одежде из юрты выскочил Йугуш. Прыгнул на незваного гостя, пригнул к земле, схватил одной рукой за горло. В другой мелькнул наган.
— Это я... я...я, - Кепеш... Кепеш...
— Тихо!—проговорил, потом подтолкнул гостя к юрте:
— Эй, женщина, свет! Ну, зачем пришел? Кепеш рухнул на колени:
— Смогу я, не могу. Поймают меня, поймают... невезучий же я. А потом тюрьма. Спасите меня, о куда, спасите, помилуйте... Буду рабом вашим, собакой вашей... Семеро ребятишек у меня...
— Боишься жеребцу голову отрезать? Ну и не надо этого делать. Вот висит трехлинейка. Прицелься получше, когда Байюрек в тайгу пойдет...
— Нет, нет... о куда...
— Э-э, парень, не будь ребенком. Ты же знаешь, если я тебе сказал такое большое слово, поведал тебе большие мысли — как я могу отступиться от них? Ты же остаешься ненужным свидетелем. Одна дорога тебе... и прямо сейчас...
— Что вы, что вы... пожалейте, я ведь тоже человек... никому ничего не скажу... Бог видит...
— Нет, Кепеш, не думай, что я дурак. С тобой и говорить-то нельзя по-настоящему, ты хуже бабы. Вот что. Я сам отрежу голову жеребцу. В юрту Байюрека ее спрячет Кукпаш. Ты и пальцем не прикоснешься к жеребцу, но будешь все время с нами. Если что — отвечать вместе. Вот и все. Завтра утром придешь туда. А нет — пеняй на себя. Понял? А сейчас ступай.
Йугуш повернулся спиной к Кепешу, лег на кровать: -— Эй, женщина, проводи гостя! Придержи пса...
Над долиной поднимался свет нового дня. Восток пылал, будто за горами вознеслось огромное красное знамя. Горы как бы пробудились от сна, стоят такие легкие, свежие, красные блики играют на ледниках. Трава и листья деревьев умыты росой. Небо над горами высокое-высокое и синее, без единого облачка. Жаворонки не умолкают ни на миг, поют веселую песню утра. Над озером еще плавает большое облако, и верхушки гор из него высовываются, как копья воинов.
Радостно на душе у Байюрека, а в теле силы и бодрости на один человек. Эх, пробежаться бы сейчас вместе с этими лошадками, не отстал бы от них. Эдак раза три вокруг села. Но нельзя... Что скажут люди...
Еще очень рано. Коровы спят, а доярки, позвякивая ведрами, торопятся к новому скотному двору. «Э-эй, подождите меня!» — кричит Яйачы, молодая доярка, вприпрыжку догоняет подруг. Это она, Яйачы, в прошлом году была признана лучшей работницей и ездила в Москву на совещание ударниц... Вернулась, окружили ее односельчане, спрашивают: «Ну, что видела, Яйачы, в той Маскубе?» — «Ы-ы, — в ответ только заплакала Яйачы,— что я там только не видела, на что только не насмотрелась...» А что она там видела, так никто и не узнал. Что можно узнать от человека, который, как произнесет слово «Москва», так заливается слезами, не то от радости, не то от печали.
В конце деревни, возле конюшни, на пряслах сидят, как грачи, люди с уздечками и недоуздками, ждут, когда конюх приведет лошадей из ночного. Вдалеке поднимается пыль на холме — возвращается табун.
В центре села к недостроенному скотному двору идет, держа руки за спиной, старый Былбак — бригадир плотников. Вот он влез на невысокую стену, вскрикнул коротко «Э-эй» — снял шапку, два раза взмахнул ею и снова спрыгнул на землю. Тут же настежь стали распахиваться двери аилов, а оттуда выскакивать люди с топорами. Бегом бегут к скотному двору. Былбак — строгий бригадир, опоздаешь — не жди от него добра. Потому-то плотники встают пораньше и дремлют у своих дверей, поглядывая на скотный двор, или ребятишек матери пораньше будят, выпроваживают на улицу, велят дежурить, чтобы не пропустить тот момент, когда Былбак махнет рукой. Вот какой этот старик Былбак, с виду неказистый, а бригада его срубила два скотных двора за два года, вместо трех лет по плану.
Человек пятнадцать собрались вокруг Былбака, отдает он распоряжения, а плотники слушают, не глядя на бригадира, точат топоры — не теряют времени даром. Кончил Былбак говорить, скинули плотники шубы, побросали на бревна, и затюкали топоры: «Тунг-танг, танг-тунг»,— тюканье теперь не прекратится до самого полдня, оборвется ровно на час, а затем снова до самой темноты вся долина будет слышать звон и стук топоров.
Из конюшни выезжают восемь парных телег — загремели колеса, защелкали кнуты, помчались лошади что было духу к горе Кыршсту. Работают споро транспортники. Лететь как птицы — закон для них. Выбьются кони из сил — заменят.
Кырлу, тоже старый человек и мастер готовить лошадей к скачкам, выводит из той же конюшни двух жеребцов. Одного, белоногого, по кличке Стрела,— для Йугуша, второго — Серко — для Сарбана. Старый Кырлу смотрит за восемью лучшими колхозными скакунами. Каждое утро он приводит двух из них к аилам Йугуша и Сарбана, двух скакунов — накормленных, оседланных.
Байюрек вернулся в юрту. Согрел вчерашний чай и выпил две пиалы. После угощения Сорпо осталось немного талкану, но Байюрек не дотронулся до него — пусть его съест сынишка. А жену Байюрек не будил. Жена Байюрека целый месяц сеяла вручную зерно в поле. Люди в этом году вот как стали говорить о ней: «Разве не заметили, в тех местах, где сеяла она, ячмень вырос отменный, крупный, как град. Видимо, сердце у ней щедрое, ласковое к людям». Услышала об этом жена Байюрека и в эту посевную, можно сказать, всю себя отдала. Как небо чуть-чуть замутнеет от рассвета, она уже уходит на поле. И вот до самой ночи, пока не свалится, с мешком на спине, увязая в пахоте, ходит она по полю и разбрасывает семена. «Если рука у меня вправду такая счастливая, благодарная,— видимо, думает она,— то мне надо засеять как можно больше. Пусть люди будут с хлебом, пусть будут сыты». И в конце сева от нее остались только кости да кожа и шаталась она даже от ветерка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111