— Не побрезгайте с нашего стола. Лягушатинка копчёная, рыбка солёная, икорочка грибная. Мамки у нас старательные.
Остальные тоже уже рассаживались на буургха вкруг стола, выставляя на него из сумок разную снедь.
— Не побрезгаем, Тулагх, не побрезгаем, — вмешался Гхажш, вставая с лежанки. — Всего отведаем. Давай, Чшаэм, садись к столу. Мавка, ты хоть хлеба нам дашь? Или в прохожем доме нам для гостей и хлеба не найти?
— Не только хлеба, — ответила от печи Мавка. Когда успела вернуться? — Вы эту гадость не пейте, — показала она на бутыль, сморщив носик, и поманила от стола крайнего. — Пойдём.
Пока я устраивался за столом между Гхажшем по левую руку и Гхаем по правую и думал, куда это Мавка увела парня, как она уже вернулась.
Парень волок подмышкой две изрядных ковриги и нёс на плече небольшой, не больше полуведра, бочонок, весь уляпанный высохшей бурой грязью.
— Ух ты, — сказал Тулагх, глядя на бочонок. — Это откуда же?
— Это гхой-итэреми ещё утром велела из болота достать, — со слышимым превосходством в голосе ответила Мавка. — Ещё до поединка, и сказала вам отдать, ежели вы сюда придёте.
— Ух ты, — повторил Тулагх. — И сколько ж оно в болоте пролежало?
— Гхой-итэреми сказала, — всё с тем же превосходством в голосе отвечала Мавка, — сорок лет.
— Ух ты, — сказали в один голос все, не исключая и Гхажша.
— Я-то старше пятилетнего и не пил, — и Тулагх посмотрел на меня с нескрываемым уважением. — А тут — сорок. Гхажш, разольёшь?
— Разолью, — ответил Гхажш. — Не расплескаю. Давай-ка его сюда. Он принял от парня бочонок, ловко вбил в донце кинжал, повернул его несколько раз и, не вынимая клинок из получившейся дырочки, наклонил бочонок над большим ковшом, что успела поставить перед ним Мавка. В ковш, прямо по кинжальному клинку, полилась тёмная, как болотная вода, жидкость, и по дому поплыла тонкая смесь запахов торфяного дыма, смолы, дубового листа и переспелой вишни.
«Держи, Чшаэм, — Гхажш подвинул ковш ко мне. — Ты у нас сегодня первый». Я взял ковш, подумал, что надо, наверное, что-то сказать, но ничего не придумалось, и потому я просто поприветствовал остальных поднятием ковша, а потом отпил пару глотков. Жидкость на вкус была приятной: терпкой и с лёгкой смолистой горчинкой. «По кругу», — подсказал Гхажш, и я передвинул ковш Гхажшу. В голове и теле обнаружилось знакомое действие шагху. Только без его противного вкуса на языке.
Пока я прислушивался к своим ощущениям, Гхай что-то говорил, а потом тоже отхлебнул и передал ковш следующему. Так посудина и пошла по кругу, сопровождаемая короткими речами в мою честь. Это было приятно и странно. Что я сделал такого, чтобы заслужить это чествование? Не стал убивать Гхая? Мне это не казалось заслугой, да и сейчас не кажется.
Болотный шагху сорокалетней выдержки действие производил странное. Я не ощущал себя пьяным, только с каждым кругом становился веселее, а голова, по-прежнему, оставалась ясной. Кружилась, конечно, но, скорее, от потерянной крови. Да ещё от взглядов, что бросала на меня от печки Мавка.
Она сидела там на каком-то чурбачке, не подходя к столу и не вмешиваясь в наши разговоры, и только изредка взглядывала в мою сторону искоса. И от каждого такого взгляда меня бросало то в жар, то в холод. Как стрелой пробивало. Насквозь. Я бы с удовольствием бросил это застолье и убежал вместе с ней куда-нибудь подальше от любопытных глаз. Я даже, поймав раз её взгляд, дёрнулся было встать, но Гхажш небрежно обнял меня за плечи и легко придавил обратно на место, а сама Мавка еле заметно отрицательно покачала головой.
Так и прошёл весь остаток дня: в бесполезном поглощении пищи, шагху и выслушивании пьяных восхвалений моих несуществующих доблестей. Лишь, когда Тулагх с сыновьями ушёл, я почувствовал облегчение. Вот тут-то и проявилось коварство легко пьющегося, приятного на вкус болотного шагху. Голова только казалась ясной, но при первой же попытке встать она предала меня. Глаза и мысли разбежались в разные стороны, всё вокруг закружилось, затуманилось, и я понял, что двигаться самостоятельно я не могу, и что во мне осталось только одно желание. Спать.
И я уснул. Мне снилось, что на моей горячей груди, на сердце, лежит прохладная и узкая девичья ладонь.
Проснулся я с восходом. На лежанке, и завёрнутым в буургха. Сапоги стояли под лежанкой. Голова, что удивительно, не болела, но была пустой и звонкой. Рядом никого не было.
— Не оглядывайся, — сказал, выйдя из-за печи, мокрый по пояс Гхажш. — Её нет.
— Я её ещё увижу? — может, это покажется Вам глупым, но для меня это было важным.
— Увидишь, — кивнул Гхажш, растирая мокрое тело какой-то тряпкой. — Но не сегодня, по крайней мере, не днём. Сейчас позавтракаем и пойдём в мастерские огхров. И ещё кое с кем надо сегодня увидеться.
— А обязательно сегодня? — не хотелось мне никуда идти.
— А ты здесь всю жизнь собрался провести? — вопросом ответил он. — Мы в походе. Ты не забыл? Снаряжение поправим, продуктами запасёмся и снова — в путь. Нам до Лугхбуурза ещё немало земли перемерить. Так что умывайся и собирайся.
Уныло я поплёлся за печь, так же, как Гхажш, умыл себя до пояса, но настроения это не добавило. Завтрак тоже. Вдобавок, оказалось, что исчезла рубаха. «Не ищи, — сказал Гхажш, когда узнал, чего я ковыряюсь. — В стирке. Ты куртку не надевай и сбрую тоже. Просто кинжал в сапог сунь, а кугхри в ножнах на плечо возьмёшь. Пусть девки на твои шрамы полюбуются. Да и у огхров будешь неплохо выглядеть».
Так я и вышел на улицу. Обнажённый по пояс и с мечом на плече. По правде сказать, никто моими шрамами не любовался. Ни когда мы шли по деревне, ни когда вышли за ворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129