от катушек разных ниток с набором иголок, до тех самых стальных колец, что Урагх снял с больших пальцев перед смертью. Кольца, как оказалось, служат не только чтобы натягивать тетиву лука и направлять стрелу, но ещё и как огниво. Что Гхажш тут же и показал, чиркнув своим перстнем на правой руке о кольцо на левой. Сноп искр был изрядный. Трут хранился здесь же, в маленьком кожаном мешочке.
Была среди прочего и тонкая верёвка. Скорее даже шнур в мой мизинец толщиной. Такой же, каким привязывал меня Гхажш. Шнур был сплетён в толстую косичку, и когда Гхажш расплёл её, оказалось, что шнура почти двадцать футов. «Паутянка, — сказал Гхажш, сплетая косичку обратно, — трава такая есть. Редкая очень. У неё внутри стебля — волокна, как паутина тонкие и такие же прочные. На этом шнурке муумагха повесить можно. Не порвётся».
Были на буургха вещи и непонятного для меня назначения. Вроде нескольких деревянных трубок и плошек, не просто плотно закрытых, но ещё и обмазанных вокруг крышки смолой, чтобы ни единой щёлки не было. Это Гхажш забрал себе без всяких объяснений. А когда я возмутился и потребовал сказать мне, что это такое, он помялся и ответил, что это дым. «Знак если надо подать, — он ещё немного помялся и добавил. — Или выкурить кого-нибудь. Ты же всё равно пользоваться не умеешь, а учить долго». Я про себя подумал, что дымок, наверное, ещё и ядовитый. Как потом выяснилось, не ошибся.
Укладка всего этого добра тоже отняла некоторое время. В основном, потому, что Гхажш ещё объяснял, где и что должно храниться, и почему. Потом он тщательно подогнал под мой рост наплечные ремни, заставил меня попрыгать и поправил какую-то сумку, по его мнению, излишне громко хлопавшую о моё бедро. В довершение всего он показал, как надо правильно укладывать буургха для переноски, и как его цеплять к ремням, сверху и снизу. И отдал мне свой буургха, сказав, что он полегче, а мой забрал к себе.
Мы были готовы к походу. Но солнце уже готовилось закатиться за горные пики, и в путь мы двинулись уже на следующее утро.
Глава 19
Горы. Мне никогда не полюбить их.
Горами хорошо любоваться издали. Особенно во время восхода или заката. Тогда их мрачное величие наводит на мысли о бренности сущего и заставляет размышлять о вечном. Низкое заходящее солнце раскрашивает ледяные, стылые клыки вершин во все оттенки красного. От нежнейше-розового до темно-багрового. Солнце медленно движется, и вековечные ледники неуловимо для глаза изменяются, нежно-розовый незаметно превращается в кроваво-алый, а багровый становится благородно багряным, почти чёрным. Чтобы потом вершина могла также незаметно закутаться в синий муар ночи.
На восходе, на самых кончиках вершин появляется первый несмелый лучик. Ничего ещё не освещающий, потому что само солнце ещё далеко за окоёмом и этот лучик лишь предвестник нового дня, но ещё не сам день. Останови свой взгляд на этом лучике. Замри. И ты увидишь, как завораживающе-медленно, раздвигая тьму ночи, выползают на свет окровавленные клыки гор. Смотри на них. Не отрывай взгляда, и, может быть, тебе повезёт уловить то краткое, как взмах ресниц, мгновение, когда кровь потечёт с ледников бурными потоками, сливаясь в окрестные ущелья, и вершины вспыхнут ослепительно-белым, обжигающим глаза светом. Теперь они уже до самого заката будут сиять над миром своей серебряно-чистой, льдисто отсверкивающей бронёй. И равнодушно смотреть, как копошатся у их подножий крохотные, как пылинки на сапогах, двуногие, решая свои, столь же крохотные, дела. Как густо красит землю настоящая, не нарисованная солнцем кровь. Но что до того неприступным вершинам? От этого орошения они не вырастут выше. И не засохнут.
Мне нравится смотреть на горы во время восхода или заката, но иногда меня посещает странное чувство, что это не солнце красит ледники в красный цвет, а просто оттаивает та кровь, что пропитывала эти горы несчётные тысячи лет.
Мне нравится смотреть на горы. Ходить по ним я ненавижу.
На солнечном склоне как на сковородке. Или как на решётке каминного гриля. Солнце, словно развлекающийся от нечего делать палач, безжалостно загоняет гвозди своих лучей в одну и ту же точку. В неровно бьющуюся ямку на правом виске, чуть выше края глаза. Когда солнце прячется отдохнуть за облачко, ниоткуда налетает ледяной, промозгло-слоистый ветер. Воздух становится таким, что от одного вдоха начинает ломить зубы, а в груди занимается глухой, надрывно-харкающий кашель. Потом солнце появляется вновь, и ты опять начинаешь себя чувствовать цыплёнком на гратаре.
Колченогим цыплёнком. Попробуйте целый день идти по горному склону и поймёте, о чём я. Левая нога всё время выше правой, и шаг у неё короче. Мучительно хочется делать одинаковые шаги и ставить ноги на один уровень. Но без привычки плохо получается. Начинаешь раскачиваться из стороны в сторону, стараешься ставить ноги как по нитке. В конце концов, или качнёшься чуть сильнее чем надо, — хорошо ещё, если в сторону подъёма, недалеко улетишь, — или зацепишься ступнёй за собственную ногу и рухнешь носом вперёд. Чем ближе солнце к зениту, тем труднее даётся каждый шаг.
Ступни давно разбиты в кровь. В который уже раз. Каждая каменная осыпь будит глухую тоску о мягких песчаных дорожках вокруг родного дома. И начинаешь понимать, зачем урр-уу-гхай носят тяжёлые сапоги на толстенной подошве. И зачем в нижнем бэгге на левом наплечном ремне хранятся запасные подковки и гвоздики. Кажется, достал бы их и прибил прямо на собственные пятки, чтобы дать ногам несколько мгновений облегчения.
Пот, едкий, как кислота, которой дрягвинский кузнец стравливает с поковок окалину, давно уже выел глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129