— Я слышала о полуросликах, — кивнула старуха. — Мне не нравится это слово, потому что в нём слышится что-то унизительное для того, чей рост меньше людского. Поэтому, пока мы говорим, мы будем называть тебя — Хоббит, — она посмотрела по сторонам, и остальные старухи согласно кивнули. — Пусть тебя не обижают причуды старух, отживших своё.
— Я далёк от обид, гхой-итэреми, — пожал плечами я. — Именно так мы себя и называем. То есть так именуется наш народ.
— Ты стремишься быть учтивым, — заметила старуха, и мне показалось, что взгляд её на мгновение стал насмешливым. — Редкое для воина качество. Тебе лучше говорить «уу-гхой», поскольку ты разговариваешь не только со мной, а со всеми нами, — я кивнул. — И как же ты, Хоббит из Шира, стал «урагх шагхабуурз»?
Я задумался и взглянул на Гхажша в надежде, что он подскажет или подаст какой-нибудь знак. Но Гхажш неподвижно сидел, опять сложив ноги калачиком, неестественно прямо вытянув спину и сложив руки на бёдрах. Глаза его были закрыты, только лицо, белее бересты, выделялось в полумраке.
— Не смотри на него, — посоветовала старуха. — Он тебе не поможет. Ты должен говорить сам.
— Это долгий рассказ, уу-гхой, — сказал я. — Очень долгий.
— Ничего, — усмехнулась старуха, и остальные тоже скривили уголки губ. — Мы отжили отмеренные нам годы, и нам некуда спешить. И мы ещё не знаем, стоит ли спешить тебе. Рассказывай.
Я ещё раз посмотрел на мертвенно-бледного Гхажша, вдохнул поглубже и начал рассказывать. Всё. С того самого дня, когда я, обидевшись на отца, вскочил на пони и выехал на дорогу.
Долгий это был рассказ. Долгий и трудный. Энту Скородуму с его «подробнее, подробнее» далеко до этих старушек. В иные минуты они расспрашивали меня едва ли не хором, и зачастую их занимали подробности, не осевшие в моей памяти, вроде того, сколько воронов сидело на валунах вокруг умирающего Гхажша. Об энтовом питьё меня заставили рассказать не только то, что я испытал сам, но и всё, что читал, слышал или думал по этому поводу. Несколько раз меня прерывали и возвращали к тому, что уже было рассказано. Например, когда я упомянул о том, как меня привязали к столбу бъёрнинги, они остановили меня и заставили снова рассказывать о Гхажшуре и пытках в Умертвищах. И не остановились, пока не вытянули из меня всё, что я тогда чувствовал, и о чём думал. Лишь, когда я довёл свой рассказ до дверей этого дома, они позволили мне закончить.
В окнах было уже темно. Я чувствовал себя мокрым, как мышь в пиве, и опустошённым, как кружка дрягвинского кузнеца по окончании запоя.
— Шагхрат, — окликнула главная старуха Гхажша. — Ты здесь или беседуешь с Единым?
— Уже здесь, — после некоторого молчания откликнулся Гхажш и слегка отмяк, — спрашивайте, уу-гхой.
— Прошу прощения, гхой-итэреми, если я веду себя неподобающе, — вмешался я, — но мне хотелось бы выйти ненадолго.
— Иди, — понимающе кивнула старуха. — В хлеве есть дверь на задний двор. Проводи его, — это она сказала девушке, что так и сидела всё время моего рассказа тихой мышкой у печки. — Не задерживайся, Хоббит из Шира.
Через хлев, мимо двух телят и поросёнка, девушка вывела меня наружу и показала деревянное сооружение в углу двора. Я бросился туда со всех ног, проклиная про себя все эти разговоры, рассказы, спрашивания и переспрашивания.
Когда я вышел, вновь обретя способность ощущать окружающее, на небе сияли крупные, в орех, звёзды, и светила зелёная, как глаза варга, луна. Воздух после духоты и жары дома был прохладен и свеж.
От стены дома отделилась тень, девушка приблизилась ко мне почти вплотную и заглянула в глаза, глядя чуть снизу вверх.
— Ты занятный, — произнесла она неожиданно и, подняв руку, погладила меня по щеке кончиками тонких пальцев. — И сильный. Жаль будет, если старухи приговорят тебя. Я бы хотела иметь такого мужа. Дай, я тебя поцелую.
И… Она меня поцеловала! Прямо в губы! Я… Я не знаю, как мне об этом говорить, я думал, что умею целоваться с девушками. Даже сейчас, когда я вспоминаю, внутри меня всё томится и млеет, и хочется упасть и визжать от щенячьего восторга.
Должно быть, у меня был очень смущённый и глупый вид, когда я вернулся в дом, потому что при моём появлении старухи понимающе заухмылялись и запереглядывались, даже Гхажш, посмотрев на меня холодным взглядом, слегка приподнял уголки губ.
«Ты можешь лечь спать, Хоббит из Шира, — показала мне в угол гхой-итэреми. — Нам ещё долго разговаривать». Это было сказано так, что возражать я не посмел, завернулся в буургха и уснул на земляном полу под мерную, однообразную речь Гхажша.
Когда я проснулся, в окна проникали красные отблески утренней зари, старух в доме не было, а Гхажш сидел за столом и хлебал какое-то варево. «Иди умойся и садись ешь, — хмуро сказал он. — Умывальник — за печью». Я обошёл печь и обнаружил за печью подвешенный на верёвке кувшин с длинным носиком. Под кувшином стояла большая лохань с оплёсками грязной воды на дне. Рядом, на полочке, лежал серый кусок мыльного корня и холщовое полотенце. Умывального таза не было.
— А таз где? — крикнул я Гхажшу. — В чём умываться?
— Под струёй, — донеслось из-за печи. — Здесь не Гондор, здесь умываются под струёй. У умывальника шнурок на носике, потяни, он наклонится.
Я потянул за шнурок, кувшин послушно наклонился, и из носика потекла вода
— Еда — в печи, — сказал Гхажш, когда я снова появился перед ним умытый и свежий. — Черпак, миски, ложки — на припечке. Хлеб — на столе. Брюхо до отказа не набивай, может помешать.
— А старухи где? — спросил я, садясь рядом с ним.
— Ушли Гхая расспрашивать, как вы с ним поцапались у колодца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129