Я плохо помню, что было дальше. Помню, что кто-то волок меня за руку во тьме подгорных пещер, но я не мог идти, и меня понесли на руках. Помню, что лежал на холодном, высасывающим из тела остатки тепла, каменном ложе, свернувшись калачиком, а надо мной кто-то то воюще рыдал, то, не таясь, во весь голос, выкрикивал страшные проклятия, то тихо и скуляще плакал. И гулкие отголоски в кромешной темноте многоголосо и жалобно рыдали, ругались и плакали. Помню, что чьи-то осторожные, неумело-нежные руки совали мне в рот кусочки чего-то жёсткого, но съедобного и поили то водой, то чем-то жгучим. Я покорно жевал и пил, не различая вкуса, и меня снова и снова влекли по тёмным, без единого проблеска света, проходам. Каменные стены их то разбегались в разные стороны, — и только по звуку шагов, обутых в подкованные сапоги ног, звенящему дальними отголосками, можно было догадаться, что они всё-таки есть, — то сжимались вокруг, давя на сердце неясным ощущением тяжести скальной толщи над головой.
Но все ЭТИ ощущения и чувства лишь слабо скользили по поверхности моего тёмного, как сами пещеры, разума. Вновь и вновь в сумраке моих воспоминаний возникали расширенные, удивлённые глаза за наличником глухого гномского шлема. В неморгающем взгляде этих глаз был тот же недоуменный вопрос, что и в выражении лица отрубленной головы несчастного орка у колодца фолдерской деревни: «За что меня так?» Ладони жгло ощущение шероховатой и тёплой рукояти орочьего меча, а лицо зудело под липкой коркой чужой крови. И хотелось рвать, соскребать с себя кожу, чтобы хоть на миг, на один лишь удар сердца избавиться от этого страшного в своей реальности зуда. Вот только руки не слушались желания. Память, услужливая, как палач, подсовывала всё новые и новые, незамеченные раньше, подробности, и с той же, палаческой, упрямой настырностью раз за разом задавала смятенному разуму один и тот же вопрос: «Я — убийца?»
Не знаю, сколько это продолжалось, должно быть, несколько дней. В себя я пришёл от того, что в зрачки мне заглядывало солнце.
Мы были в лесу. Я и Урагх. Одни. Урагх сидел рядом со мной, съёжившись обхватив длинными руками мохнатые, в козьей шкуре, колени. Глаза его были сухи и красны, и остановившийся взор был направлен сквозь меня куда-то вглубь земли, или, может, наоборот, он смотрел вглубь себя. Я попытался сесть, но мне это не удалось: тело слушалось плохо. Урагх, видимо, услышал шорох. Обратил на меня безразличный, мёртвый взгляд, помедлил, а потом с трудом, опираясь на землю руками, встал и пошёл разболтанной, неуверенной, шаткой походкой, словно был пьян.
Что мне оставалось делать? Я пополз за ним. Мы были скованы одной цепью. Это продолжалось весь день: он шатался впереди, я полз позади. Он не дёргал цепь и, садясь в траву, терпеливо ждал, когда я переворачивался на спину, чтобы полежать и дать отдых моим ослабевшим рукам. Я отдыхал, приходил в себя, и мы снова шли-ползли по этому тихому молчаливому лесу. Путь наш был так однообразен, что я даже и не заметил, как коснулось края земли солнце, и сгустились под кронами деревьев синие причудливые тени. Лишь тогда я почувствовал, что не могу ползти больше, и хотел окликнуть Урагха, но из горла вырвался лишь шипящий клёкот. Урагх оглянулся и в очередной раз сел на траву, и я провалился в милосердное, без всяких воспоминаний, сонное забытьё.
Когда я проснулся, то обнаружил себя лежащим на коленях и руках Урагха, и он тихо покачивал меня, словно баюкающая ребёнка мать. Увидев, что я открыл глаза, он осторожно приподнял мне голову и поднёс к моему лицу руку. От глубокой, как чашка, лодочки огромной ладони распространялся вкусный кислый запах ржаного хлеба. Это была кашица из размоченных сухарей и растёртых ягод. Ничего вкуснее мне не довелось есть ни до, ни после. Я слизал с ладони всё до последней крошки, и лишь тогда понял, что не оставил ничего самому Урагху. Взгляд, которым я смотрел на него, был, наверное, очень виноватым, но он не обратил на это никакого внимания, а просто плеснул в ладонь воды из баклаги и начал меня поить. Я лакал воду из его рук, как зверёныш, и чувствовал, что силы возвращаются ко мне. Я даже попытался встать на ноги, но голова кружилась, колени подгибались, и мне пришлось двинуться в дальнейший путь на четвереньках.
Странный это был лес. Странный и жуткий. Странный, потому что в нём не было слышно ни одной птицы. Ни пиньканья синиц, ни кукования кукушек, ни крика иволги, ни стука дятла, ни даже вороньего карканья. Ничто не нарушало его девственную тишину, кроме шума лёгкого ветерка и согласного с ним шелеста травы и листьев. Зверей в этом лесу тоже не было. Не дразнились с веток белки, не мелькали на полянах зайцы, не хрюкали в дальних кустах кабаны, и звериных, ведущих к водопою, троп не попадалось нам на пути. Трава, кусты, деревья. Наша нелепая пара была единственным нерастительным существом в этом лесу. Даже комаров в этом лесу не было, что им делать там, где не у кого пить кровь.
Солнце стояло высоко, и небо было ясным, без единого облачка, но в лесу — лиственном, не еловом, — было сумеречно. Густые наглые, какие-то совершенно самостоятельные тени разлеглись под кронами деревьев, как попало, не обращая внимания на то, как движется солнце. Иногда я ловил себя на мысли, что мне кажется, будто некоторые из них перебегают за нами от дерева к дереву. Поросшие седым лишайником и зелёным мхом древние стволы будили воспоминания о цветастых лохмах плесени в подземельях Умертвищ. Здесь не было факелов, и деревья не меняли выражения «лиц», но зато чудилось, что лишайные космы прячут взгляд злобных и внимательных глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129