Но идти на улицу совсем не хочется. Правда, Шурик говорит, что если у меня есть деньги, то он принесет сюда. Я даю ему деньги и иду досыпать на теплую лестницу. Думая, что он забудет и исчезнет. Но он верный друг и очень хороший, он не забывает и через двадцать минут моего короткого сна возвращается.
— Давай, Сань, из горла. Ты первый.
Из горла мне пить не хочется, однако тут же объявляется Боб и мигом бежит за стаканом, чтобы как-то войти в доверие, последствием которого будет соучастие, — тот водку нюхом за три версты без компаса и по непролазной видимости чуял.
Мы пьем, пирожком закусывая. Неожиданно обрисовывается Билеткин, я и забыл совсем про него со своим сном, — оставляем и для Билеткина.
Мы пьем водку на теплой лестнице государственного института. А кто сейчас не пьет водку? Все пьют. Покажите того, кто не пьет, и мы, во-первых, ему нальем, а во-вторых, воздвигнем ему памятник выше памятника Троцкому с сораторствующим Лениным в придачу.
Водку сейчас пьют все, на этом и стоит Россия.
Водка — это классная штука: она заглушает и отдаляет — от реальности… Но я не представлял, что ее можно пить в институте: теперь представил и пью.
На следующий день ко мне подходит Ирка с неожиданным известием:
— Саш, а ты знаешь, что ты стипендию получил.
— Да ты что?! — Я даже забыл и не вспоминал, что такая существует. Ее платили вроде только неимущим, я всегда считался из семьи обеспеченной (две смежные комнаты на троих — какая роскошь!).
— И я получила.
— Ну, комедия! Ты вправду говоришь или смеешься?
— Честное слово, с января постановление вышло платить всем, и кто из обеспеченных семей тоже, если сессия сдана на «хорошо» и «отлично».
Я напрягаюсь, вспоминая (я уже выбросил ту сессию из головы), и оказывается, у меня нет даже троек: одна пятерка и четыре четверки. Вот это да! Так я умным стану.
— Идем, — Ирка тащит меня за руку, — к старосте.
— Люба, а ну-ка, отсчитай Санечке ему положенные сорок рублей.
— Да ты что! — восклицаю я. — Сорок рублей стипендия?
— Да, в этом году с тридцати двух повысили. Наконец-таки.
Я расписываюсь и радуюсь. Люба Городуля говорит мне:
— Ты чё улыбаешься? — Ну и сиська у нее.
— А что, — говорю, — на дармовщину даже г… есть приятно.
— Ох, Сашка, ты еще, видать, тот жук, — говорит она.
— Но не больше тебя!
— Ты что имеешь в виду? Я — девушка. Она это всем доказывала, повторяя.
— На какое ухо, Люб? — говорю я.
Она косится на меня и обижается страшно, тут же.
— Ну чего ты обижаешься, у тебя даже лик женский, — и я трогаю рукой ее большую торчащую грудь.
Она отскакивает и грозно глядит на меня, молча.
— Да какое это имеет половое значение: девушка ты или женщина, — продолжаю я. — Главное, не отмечай меня на лекциях. А то скрестимся…
— Это в каком смысле?! — волнуется она. И тут Ирка, как всегда, вставляет свое:
— Вы Любу не трогайте, она — девушка. Я отодвигаю Ирку и тихо говорю Любе:
— Хочешь, я тебе объясню, в каком смысле — скреститься?..
Она кивает, подставляя ухо. Я наклоняюсь.
— Это когда палочка попадает в дырочку! — шепчу я.
Она отклоняется (отдается) назад и смотрит на меня с ненавистью, показной:
— Если будешь звать меня женщиной, буду отмечать на занятиях.
Ирку она, видимо, никогда и не отмечала: потому что та признавала в ней девушку, на какое ухо, опять же непонятно.
Я обещаю, что не буду звать ее женщиной, лишь бы она не отмечала.
Каждый раз с утра, когда я прихожу в институт, я обязательно иду в три места, это ритуал.
Прежде всего я иду в туалет, по-большому (простите за физиологичность подробности, я не мог прийти в институт и не об…ть его сначала). Это была как традиция. После этого символического акта я шел в буфет, где по-прежнему воровала Марья Ивановна со своими бутербродами и недолитым кофе без молока. А потом в читалку: читать. Читал я в этом году многое, запоем. В это время я навалился на французскую литературу от начала века до современных авторов и читал подряд: Камю, Моруа, Стиля, Базена, Мёрля, Труайя, Симону де Бовуар, М. Дрюона, Перрюшо. Попутно по спецкурсу, который я выбрал, у нас шла сейчас французская драматургия XX века, и я читал Ж.-П. Сартра, Э. Ионеско, Ануйя и так далее. Французская литература была легка, поверхностна, дидактична. За исключением Камю, Сартра и Сименона. Марсель Пруст — стоит в стороне.
Прочитал нашумевшую вещь Перека «Вещи» о двух мещанах, которых, кроме вещей, ничего не интересовало, и которая мне не понравилась.
А вот в «Иностранке» я нашел очень приятную вещь из современной французской литературы — Ф. Саган «Немного солнца в холодной воде». Я даже обалдел, насколько много было похожего. Даже имя у героини было одинаковое — Натали.
Я иду по институту и вдруг натыкаюсь на Шурика жену, она очень пристально смотрит на меня.
Так кончается мое французское чтение.
Институт никак не кончается. Мы сидим со Светкой на каких-то занятиях рядом. Светка, куколка с картинки, рассказывает мне, как она отдавалась на дне рождения своего мужа на балконе некто Шемелову, конферансье эстрады и телевидения. А потом, как муж вышел на балкон и увидел, а она полуголая (Шемелов только вставлял, закинув, не то задрав платье), — я обалдел, — муж вышел и говорит ей:
— Светочка, так нехорошо делать, оденься, пожалуйста.
— И все? — удивился я.
— Да, — глаза ее ласково округляются, — он ко мне как к ребенку относится.
А она была стройная и красивая, и такой ребенок, как я пацаненок. И вдруг она сокрушается:
— Ой, Санька, я, наверно, скоро всем попередаю, никому отказать не могу.
А я этого не знал…
— Светочка, — говорю я, — надо научиться; неужели ты не ценишь свое тело и всем подставляешь его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122