Она сказала, что они давно спят в спальне и видят какие-то сны; я еле втолкнул ее в квартиру, так как она хотела еще обняться…
До моего дома мы доехали быстро, мама, к счастью, еще не спала, и я попросил у нее деньги, чтобы рассчитаться за такси, а когда я вернулся, сказала:
— Санечка, я не могу давать тебе такие деньги на такси, я просто не зарабатываю столько.
На следующий день я пришел на стадион и там поселился. И хотя я жил на нем только последующие две недели, мне казалось, что это навечно.
— Здравствуйте, Борис Наумович, — сказал празднично я.
Он очень буднично взглянул на меня.
— Ну, как наши дела? — спросил я.
— Не понимаю, — ответил он.
— Насчет зачета.
— А-а. Отработайте все пропущенные занятия, сдайте нормы, и тогда я вам, может быть, поставлю.
— Как же я их отработаю?!
— А это уж ваше дело, вы ведь не волновались, когда пропускали. Почему же я должен волноваться, как вы отработаете?
Довод был резонный, и я попросил его тоже не волноваться.
Он посмотрел на меня:
— Как ваша фамилия, напомните мне еще раз. Я назвался. Он посмотрел внимательно в ведомость.
— Так вас и в прошлом году ни разу не было на занятиях.
— Я был в академическом.
— Что у вас болело?
— Голова.
— Но физкультурой вам, надеюсь, сейчас можно заниматься?
— Да, для нее ведь не нужна голова… Меня только для нее родители и рожали. Чтобы заниматься.
— А до этого?
— Что до этого? До рождения? Не было меня: был хаос, мрак и темнота.
— Нет, я имею в виду до академического, почему вы не приходили на занятия?
Странный человек. Его даже не интересовало, что когда-то не было меня.
— Готовился уйти в заболевание, — пошутил я, но он не улыбнулся.
— Ну, что ж, посмотрим, что вам надо сдавать, — и он опять взялся за эту ведомость. Я смотрел на него ясными глазами, он смотрел на меня чистыми глазами, и это было неплохо.
— Так, прежде всего тридцать два занятия за пропущенные четыре месяца.
У меня с глазами стало плохо.
— Да вы что, Борис Наумович!
Он глянул на круг того, что называлась беговая дорожка.
— Вы видите, как бегают. Так же, как и вы, пропускали занятия.
Я глянул на дорожку — на замученных, загнанных, заморенных людей, полубредущих, полуплетущихся в загоне бегового стадиона, и мне стало нехорошо. Не только с глазами, а — общее состояние.
— Разрешите представить: это одна тысяча метров, которую вам нужно пробежать на время.
— Да вы что, я в жизни никогда так далеко не бегал. Да и не от кого было.
Он улыбнулся довольно:
— Вы все шутите. А ведь плакать придется.
О, что я вам говорил, у них у всех одинаковая песня. И не изменяется.
Он опять взялся за эту проклятую ведомость, которую я уже ненавидел.
— А также вам нужно будет сдать одиннадцать других нормативов. Поэтому я советую вам эти две недели усиленно потренироваться. Тем более раз вы не бегали никогда, а подготовка поможет пробежать вам на время.
— А какое время?
Он назвал, и мне показалось, что времени много. Я переоделся и вышел на круг. Легко так вышел. Молодцевато огляделся.
Лег я на первых четырехстах метрах и больше не поднимался, очень долго. Он подошел ко мне и сказал весьма участливо:
— Вот видите, я же вам говорил, что нужно тренироваться.
Как будто я уже был его учеником или собирался таким заделаться.
Около часа я приходил в себя, потом еле переоделся. Когда-то я бегал и очень быстро. Но когда это было? Потом была Верка, Москва, бардак, снимаемая квартира и через постель шли эшелонами, батальоны просили огня…
До бегов ли было? И хотя разминка была в движении, но на месте, и не стоя. Стоя неудобно было.
Но скажу я вам, как родным, а не близким и не далеким, что через три дня я уже бегал и не падал, пробегая эту тысячу, но — примерно, за время, которое отводят людям, чтобы пробежать пять. А мне еще надо было толкать ядро, метать мяч (не то гранату), прыгать куда-то, не то в длину, не то в ширину, а может, и в высоту когда-то, плавать в бассейне резче всех, а я еще не мог с бегом разделаться. И я бежал.
Я бежал, как самая последняя падла, но никак эта тысяча не влазила во время у меня. А Пенис мне вежливо улыбался. Злости на него никакой не было, это же была не его вина, что он таким уродился, а родительская. А родителей его я не знал. Да и не стремился. Поэтому злости у меня не было. И я бежал. Хотя я и сознавал, что он мог мне поставить зачет и так, без всякого выеб… то есть — выделывания.
Скоро меня на стадионе знали все, от служителя до последнего занимающегося. Мне, конечно, была приятна такая слава, однако тысяча не выходила у меня: ног не было, есть не хотелось, тело умирало, а температура вялая была. Но ему, моему мучителю, это нравилось, он наслаждался. Я уже три раза забегал на нее, эту тысячу, официально, и три раза не получалось необходимое время.
Я ему посоветовал, чтобы он позже на секундомер нажимал. Когда я пробегу уже полкруга, или стартану, по крайней мере, тогда время будет хорошее. Он опять вежливо улыбался, но секундомер успевал нажимать вовремя. Он этому, видимо, долго учился и теперь хорошо получалось. Он был доцент уже, наверно, и кандидатская у него была: как нажимать секундомер.
Жизнь моя сузилась в овчинку, и небо для меня существовало только над стадионом. Интересно, думал я, как же бегают бегуны, чемпионы там всякие, неужели им от этого не херово. Я думал, что еще один день, еще два дня, и я пойду к врачу освобождаться, брать справку, что у меня климакс, как у Ирки. Девичества.
В институте шли лекции, люди занимались, а я бегал по стадиону. Теперь — я уже хотел на занятия. Но для этого института были важней мои упражнения по физкультуре.
В пятницу, когда очередной физкультурный день закончился, мы ушли с ним со стадиона последние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122