— А что плохого в Андрееве или Платонове?
— Ничего, что ты! Наоборот, я очень люблю их, но я прошу тебя, чтобы все обошлось спокойно и без… эксцессов, и нас бы никто не закрывал, и мы бы существовали долго. Ты же председатель, и на тебя особое внимание, по двум причинам, ты знаешь.
Я согласился. (А никогда не надо быть соглашателем.)
Беру в читалке на полке нужные книги и смотрю, куда сесть. И вдруг — глазам своим не верю: Светка и Маринка сидят с книгами в руках.
Я подхожу:
— Светочка, да что же это такое творится, мир тронулся, то ли свет двинулся и сошел с ума — вы сидите в читальном зале и занимаетесь?!
Она улыбается, сияя.
— Да, Храпицкая эта со своей зарубежной литературой, вот «Дикую утку» читаем Ибсена.
— Ну и как она, еще не приручилась?
— Кто? — не понимает Маринка.
— Утка, о которой читаете.
— Да ну тебя, Сашка, вечно шуточки у тебя на уме.
— А чего у меня должно быть, Марин, скажи?
— А то ты сам не знаешь? — Она кокетливо улыбается. — Ну, что-нибудь серьезное.
— Это ты имеешь в виду, как каждую ночь, что ли?..
— Да ну тебя. — Она заливается. — А то можно подумать, что ты не делаешь.
— Не каждую ночь, но через одну. Куда мне за тобой угнаться.
Она запинается.
— Шучу, Мариночка, шучу. Я же ничего не знаю, только проверяю, не попадайся так легко.
Светка смотрит ласково-бархатными глазами на меня, клевая баба. Ну, да, где живешь…
— Свет, тебя можно на минуточку.
— Конечно.
— Вечно у вас секреты, — недовольно говорит Маринка.
Мы отходим к полкам:
— Да, Санечка.
— Ты мне можешь одолжить пять рублей до стипендии, у меня…
— Все что хочешь, Санечка. Даже себя…
— Спасибо, я ценю твою доброту. И готовность…
Глаза ее ласкают:
— Ты хочешь, чтобы я тебе одолжила себя?
— Нет, не сейчас, а сейчас мне пять рублей надо.
— Вот видишь, ты такой, я тебе совсем не нужна.
— Наоборот, Светочка, я борюсь и боюсь… не удержать себя. А нам еще столько учиться!
Она хищно-мягко улыбается, отходит к столу и приносит мне из сумки деньги.
— Санечка, возьми десять, мне их все равно девать некуда.
— Нет, Светочка, спасибо. Я отдам ровно через три дня.
— Что ты говоришь, ничего мне не надо отдавать, — и она сует мне десятку. — У меня нет пятерок.
Уходит и садится. И чего б ей не быть мне отцом родным… Маринка что-то нашептывает ей, не то недовольное, не то веселое; они закатываются, значит, веселое. Маринка не трогает мое имя никогда, боится связываться. И подчеркнуто уважает. Зная, что я на Светку влияние имею (а не использую…), а она ее потерять боится.
Памятуя вчерашний урок, я перекладываю деньги из пиджака в карман джине, тугой, и иду читать про Куприна.
Кто-то сидит и очень внимательно смотрит. Я поднимаю глаза: это Шурика жена. Очень странный взгляд.
На заседание кружка в этот раз приходит даже Ирка. Ей скучно одной дома сидеть, а Юстинов куда-то фарцевать уехал. Купринский доклад я делаю неплохо, Вере Кузьминичне нравится. Потом затевается разговор о его «Яме», кстати, единственное произведение, которое полностью слабое у него. Но такое дело, о падших женщинах, о проститутках. И мне приходится отвечать и пояснять о происхождении и подтексте. Но в голове у меня еще что-то, помимо купринских проституток…
К метро мы идем с Иркой вместе.
— Саш, я тебя все забываю спросить, ты тогда Магдалине купил мумие?
— Ну ты вспомнила, Ир, как бабка Юрьев день. Конечно, еще тогда, в январе. Только деньги она отдала, не захотела так брать.
— А я думаю, чего это она к тебе на занятиях с особым вниманием относится… — и Ирка смеется.
— Это потому, что я стал на все ходить.
— А ты с Натальей по-прежнему занимаешься?
— Да, конечно, каждую неделю перед каждым новым текстом. Когда она занята, я приезжаю и оставляю книжку с заданием в ее почтовом ящике, а на следующий день, готовое, забираю.
— Она очень приятная девочка, мне понравилась.
— Откуда ты знаешь?
— Я вас вместе на «Фрунзенской» видела, когда вы апельсины покупали.
— Понятно, — говорю я.
— Пойдем к нам зайдем, я тебя салатом накормлю, супчиком.
— Нет, Ир, спасибо, мне ехать надо, читать.
— Саш, так самый умный станешь, к тебе тогда и не подступишься. И так со мной неделями не разговариваешь. — Она смотрит на меня.
— Это потому, что ты больше Юстинова становишься.
— Совсем нет; а раньше?
— А раньше ты была девочка Ирочка.
Она задумывается. Мы целуемся в щеки и расходимся. По пути домой я опять себя ловлю на мысли: а чего я спешу туда? Мне опять кажется, что кто-то будет ждать. Но это опять мне только кажется. И снова две булки, колбаса и молоко плюс еще сырок творожной с изюмом добавляется. Я стал таким тощим и стройным за этот месяц жизни, что хоть на конкурс выставляй. (Что когда захожу в ванную, в зеркале не нахожу себя.) Говорят, на Западе проводятся конкурсы первых красавиц мира. Вдруг слово «красавиц» почему-то больно режет меня и затормаживает.
Чтобы ни о чем не думать, я ложусь спать. Прихожу домой и очень рано ложусь спать. Кто еще так жил в юные года… У соседей опять какой-то шум, но это я слышу уже через сон — спящего сознания.
Поздно вечером я читаю «Дикую утку» Ибсена, это и вправду тоскливо, и зачем нужно было ее писать, чтобы мы мучились. Интересно, слышит ли меня доцент Храпицкая и не переворачивается ли вверх ногами в своей монашеской постели от такого кощунства. А может, она и не монашка?
— Итак, мои дорогие, — говорит она, — кто хочет начать? Выступить и рассказать нам, в чем идейный смысл, сущность, я бы сказала, зерно или стержень, семя — назовите как хотите — бессмертного произведения Ибсена «Дикая утка».
Как же бессмертного, думаю я, когда все смертью кончается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122