— Саш, — прошептала Ирка, — не надо, она это не любит. Не делай хуже, она тебя и так простила.
— Озолотила, можно сказать, — пошутил, не успокоившись, я.
Как раз на этом занятии, на втором часе, она раздавала и спрашивала темы, по которым мы хотели бы писать спецработы для экзамена. Она странно принимала экзамены: первый вопрос каждый должен был выступать по написанной дома работе; второй — тянуть билет и менять его, если он совпадал с темой спецработы, выполненной дома, и плюс она могла задать один любой вопрос, дополнительный. Она была единственная с такой манерой приема экзамена и считала его идеальным, а себя самой умной, объективно и всесторонне выверяющей знания студента.
Я был в списке самый последний, не по алфавиту, так как пришел в группу позже всех, кроме Билеткина, и Городуля, наша блядская староста, записала меня в журнале в самом конце. Я скучал, пока девки, трясясь, запинаясь, называли свои темы, сто раз обдуманные или продуманные дома.
— Ир, ты что писать будешь?
— Конечно, Достоевского, это ее любимый писатель. — Ирка была тонкий политик и бесподобный стратег.
Я тоже не имел ничего против Достоевского и решил, это смягчит ее в отношении моих пропусков.
Во время опроса она всем подсказывала свои идеи, когда называли темы, выражала какие-то странные эмоции, перебивала, добавляла, мне это было непонятно; к тому же скучно, и я сидел, подкалывал девок вокруг себя.
Она молчаливо наблюдала.
— Ну, а вы, молодой человек, много говорящий, что будете писать? — Казалось, ее это интересовало. То ли наоборот.
— Я? Наверно, Достоевского, — сказал я.
— Как «наверно»? Вы разве дома не обдумали, не взвесили все?!
— Конечно, обдумал, потому и говорю: Достоевского.
— Прекрасный писатель, — оценила она, — а что вы хотите взять у Федора Михайловича?
— «Игрока», — сказал я.
— Но, голубчик, я не знаю, стоит ли, по нему совсем нет публикаций, книг, роман неисследованный, сильный. Как вы будете работать, я боюсь, справитесь ли, на экзамене будет поздно, мой долг предупредить вас.
— А у меня вообще есть голова и пара мыслей в ней.
— Да? — Она была удивлена. — Что ж, это приятно, и тема интересная. — (Она вроде как сопротивлялась и в то же время соглашалась, как бы против была и в то же время по течению шла). — А позвольте спросить, почему вы выбрали этот роман?
— Нравится, динамикой, сюжетом.
— А-а, я понимаю, вы, наверно, тоже в душе игрок.
— Вы угадали, абсолютно точно. Большей чуши она сморозить не могла.
— Я ненавижу игроков, — сказала она.
— Богу — богово…
— Что вы сказали, а? Как это прозвучало?
— Что? Я разве что-то сказал.
— Или мне послышалось…
— Послышалось. — Я опустился на свое место, думая, что разговор по теме окончен.
— А я еще с вами не окончила.
Она сидела на столе, верхом, и мотала ногой, прикрытой длинным платьем ниже колена. Это была единственная преподавательница, которая сидела на столе на всех занятиях, на глазах у студентов. Одевалась же она в глухие платья темных тонов, как гимназистки — в гимназические: от темно-коричневого до темно-синего цвета, с белыми оборочками или воротничками у горла и рукавов.
— Да, что еще? — спросил я, вставая.
— А вы не хотите взять другую тему? Я бы вам посоветовала.
— Это почему? Я не волен делать то, что хочу?! У нас вроде свободный выбор, вы же и предложили. Или я исключение? Тогда хотите — назначьте, и я выполню, что вы скажете. — Я начал заводиться. А этого с преподавателями делать не стоит. Они выигрывают при любой игре.
— Ну что вы, я не хочу вас подталкивать или заставлять, у нас же демократическое общество («Когда оно было?» — прошептал Билеткин), и выбор, конечно, свободный, он предоставлен вам, но я не уверена и боюсь, что вы не справитесь. Возьмите лучше Некрасова или Короленко, я согласна.
Все зашептали: не упрямься, соглашайся, не лезь на рожон, ты видишь, она бесится.
— Нет, Некрасовым вы уж занимайтесь сами, а я буду писать по тому, что выбрал я. И я боюсь, что я справлюсь. — Эта дегенератка меня уже раздражала.
— А вы имеете что-то против Некрасова?
— Нет, — ответил я.
— Тогда я постараюсь спросить вас о нем на экзамене, — сказала она.
— Прекрасно, — ответил я. — Я могу сесть?
— Конечно, голубчик, вне всякого сомнения. Вам и вставать не надо было.
Она подняла следующего и последнего: Билеткина.
— Ну, Саш, она тебе устроит, зачем ты с ней связался, — сказала Ирка.
— Не разговаривайте, пожалуйста, — моментально пропела она.
Мне вдруг стало весело: какая-то полупридурочная маразматичка и нагнала страху на двадцать пять человек — это наша группа, да и на другие тоже: все трясутся в ожидании.
— А вы что будете писать, Боря? — спросила она.
Мне захотелось ее подколоть. Билеткин зазаикался.
— А он хочет по Пушкину или по Байрону лучше, — пошутил я.
Сначала мне пришел в голову Пушкин (первая половина XIX в.), а потом Байрон (иностранная литература), он был удачней, но не сразу в голове родился. Группа засмеялась, не сдержавшись.
— Голубчик, а вы, если будете вести себя так и мешать мне, я вам песенку спою на экзамене.
Я рассмеялся:
— Очень приятно будет послушать. А что это значит?
— А вам потом расскажут, поинтересуйтесь на перемене, — и она выключила меня из внимания и из своего взгляда, поворотом головы, и опять взялась за Билеткина.
— Ну что, допрыгался, — зашептала Ирка, — тому, кому она поет песенку на экзамене, это значит — двойка.
— Она что, серьезно это делает: поет!
— Я же тебе говорю, что она шизофреничка. Не выводи ее, пока не поздно.
— Разговоры, пожалуйста. Я повернулся.
— Опять вы, голубчик, разговариваете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122