Их священники под предлогом проповеди о бедности требуют свержения короля, раздела имущества, ограбления монастырей и разрушения старого порядка, который веками делал Францию величайшим королевством.
— Вы правы, ваше величество,— прошептал Ренэ, пораженный справедливостью слов Екатерины Медичи.
— И если,— продолжала Екатерина,— для того, чтобы остановить этот революционный поток, мне придется прибегнуть к кровопролитию и сделать в Лувре укрепление из трупов, отправить в Монфокон адмирала Колиньи, а Конде и принца Наваррского на Гревскую площадь, история назовет меня королевой жестокой и кровожадной, но какое мне до того дело! Я спасу монархию!
Ни разу еще Екатерина не объясняла так ясно, в нескольких словах свою коварную, но вместе с тем великую политику, которую она так энергично проводила в продолжение четырех царствований.
— Ваше величество,— сказал Ренэ,— одно обстоятельство удивляет меня, однако...
— Какое?
— А то, что, прекрасно зная намерения гугенотов...
— Я угадала,— прервала его королева,— ты удивляешься, что, зная цель гугенотов, я хочу отдать свою дочь за принца Наваррского, Генриха Бурбонского, одного из предводителей этой партии.
— Да,— ответил Ренэ.
— Ну, так слушай. Генрих Бурбонский гугенот потому, что его государство настолько мало, что он может накрыть его своим плащом, потому, что дождь проникает сквозь крышу его замка в Нераке, и потому, что он носит грубое сукно за неимением шелка и бархата.
— Это очень возможно,— заметил Ренэ.
— Те, у кого ничего нет, не боятся дележа. Вот почему принц Наваррский — гугенот. Но если судьбе будет угодно, что последний из моих сыновей умрет бездетным, ты увидишь, что этот король горцев, этот монарх бесплодных полей и пастушьих хижин откажется от своей ереси и начнет ходить к обедне, чтобы сесть на французский престол.
— Вы говорите истину, ваше величество, но у вас еще три сына, из которых старшему, королю, нет еще и двадцати четырех лет, и Валуа имеют перед собою долгую будущность.
Лицо Екатерины приняло грустное выражение.
— Кто знает? — сказала она.
Она долго оставалась в задумчивости, как будто угол завесы, скрывавшей будущее, приподнялся перед нею.
— Но так как Генрих Бурбонский стоит ближе к трону, чем герцог Гиз...— начал Ренэ.
— Ах,— перебила его Екатерина,— если бы герцог Гиз, который по степени родства стоит дальше от трона, женился на моей дочери Маргарите, то он стал бы к нему ближе, чем король Франции.
И Екатерина описала Ренэ гордый и могущественный Лотарингский дом, который с берегов Мерты и из своих замков в Нанси с завистью смотрел на Сену и на старые стены Лувра.
— Как и мой род, от которого остались три ветви, Лотарингский дом имеет три ветви, которым Господь дал то, чего лишил моих детей,— здоровье! Генрих, кардинал, Майенн! Эти трое, Ренэ, если бы им позволить сделать хоть один шаг к трону, шагнули бы так, что, подобно колоссу Родосскому, встали бы одной ногой на берег океана, а другой — на склон Альпов.
Ренэ слушал, задумавшись.
— Понимаешь теперь, почему я предпочитаю лучше выбрать зятем принца Наваррского — гугенота, нежели герцога Гиза — католика. Но у меня есть и другие планы относительно этого принца, который скоро должен приехать сюда со своей матерью, королевой д'Альбре, но я расскажу тебе об этом в другой раз. Теперь же возьми перо и пиши под мою диктовку письмо моему сыну, герцогу Алансонскому.
Ренэ сел к столу и стал ждать.
— Пиши,— сказала Екатерина и начала диктовать: «Возлюбленный сын мой!
Состояние здоровья короля очень плохое, и он не может серьезно заниматься политикой, а потому я беру на себя право ответить вам относительно волнений, которые поднимают гугеноты в Анжу.
Мнение мое таково: в силу неограниченной власти, дарованной вам королем, вы должны как можно строже поступить с бунтовщиками, повесить и обезглавить, в случае необходимости, их зачинщиков и предводителей.
Затем, возлюбленный сын мой, я молю Бога, чтобы Он не оставил вас своими милостями».
— Ваше величество,— сказал Ренэ, положив перед королевой пергамент, чтобы она подписала свое имя и приложила печать,— вы даете благие советы относительно гугенотов, живущих в провинции, а как насчет парижских?
— После,— сказала королева.
— Я знаю одного из них,— настаивал Ренэ.— Он очень богат и много помогает деньгами мятежникам. Притом это гнусный мошенник, чудовищно лицемерный человек, который для видимости ходит к обедне, хотя он и гугенот в душе.
— Ну, так напомни мне его имя в тот день, когда я буду сводить счеты с парижскими гугенотами.
Ренэ закусил губу.
— Хорошо было бы, если бы какой-нибудь немецкий рейтар или пьяный ландскнехт убил его из-за угла.
— Как ты ни усерден для блага монархии, друг мой Ренэ,— сказала королева, пытливо смотря на своего парфюмера,— но ты не решился бы требовать жизни человека, совершенно для тебя постороннего.
— Ах, ваше величество...
— Этот человек или твой враг, или очень богат, и ты хочешь его ограбить.
Ренэ молчал.
— Я простила тебе уже много грехов,— продолжала Екатерина,— но, наконец, не могу же я разрешить тебе отравлять и убивать всех в королевстве.
— Ваше величество, я прочел по звездам, что смерть этого человека очень полезна для монархии.
— Ренэ, Ренэ,— прошептала королева,— между нами слишком много страшных тайн, и я не откажу тебе в жизни одного человека. Делай, что хочешь. Я даже не хочу знать имени новой жертвы твоей жадности. Но берегись! Когда-нибудь король проснется не в духе, и так же, как ты просишь у меня теперь смерти этого человека, у него будут просить твоей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63