Кто родился младшим сыном в гасконской земле, тот должен ехать в другие страны.
— Деньги редки везде,— ответил король.— Королева Екатерина, моя многоуважаемая матушка, говорит, что я самый бедный дворянин во Франции.
— Если бы вашему величеству угодно было разделить свою бедность со мною,— проговорил Генрих, лукаво улыбаясь.
— У гасконцев чрезвычайно много ума! — сказал король.
— И мало денег,— прибавил де Пибрак.
— Однако,— продолжал Карл IX,— у вас, верно, найдется в кошельке пистолей двадцать, друг мой Пи-брак. Предупреждаю вас, что сегодня я буду играть по крупной.
— Если вашему величеству угодно, то я буду играть на половину своего жалованья.
— Эй! — крикнул король пажу.— Готье, друг мой, приготовь-ка нам стол и принеси карты.
Паж ушел.
Король сел, достал из кармана кошелек и положил его на стол. Затем он начал тасовать карты.
— Господин де Коарасс, я приглашаю вас быть моим партнером.
— Ваше величество слишком милостивы,— ответил Генрих и сел по правую руку короля.
Де Пибрак занял место напротив и пригласил Ноэ сесть по левую руку.
— Постарайтесь, чтобы мы проиграли,— шепнул он ему.— Если король выиграет, то он весь вечер будет в духе, и это почувствует на себе Ренэ-флорентиец.
— Снимите, Пибрак,— сказал король, отдаваясь всецело своей любимой игре.
В эту минуту в залах Лувра начался бал, и король, до слуха которого доносился шум, сказал, сдавая карты:
— Пока эти люди танцуют, король Франции постарается развлечься игрой, как простой ландскнехт, играющий в кости и в бабки. Я родился быть ландскнехтом, господа.
— Ваше величество найдет, если пожелает,— вставил де Пибрак,— кому передать свое звание.
— Но, кажется, этого не угодно Богу,— сказал Карл IX, открывая короля и указывая пальцем на карту.
XIII
Незадолго до того, как король сел играть, и в то время как танцевали первый вальс, новый танец, вывезенный из Германии, только что вошедший в моду при французском дворе, Маргарита Валуа одевалась на бал.
Ей помогала камеристка.
Эта камеристка была прелестнейшая молодая восемнадцатилетняя девушка, белокурая, как Мадонна, и умная, как дьявол. Звали ее Нанси.
Нанси, одевая свою госпожу, болтала без умолку о придворных и дворянах, о пажах и дамах. Она, по-видимому, была прекрасно осведомлена обо всех интригах Лувра и всеми силами старалась развлечь принцессу. Но прекрасное лицо последней было грустно, большие темно-голубые глаза смотрели печально, яркие губы были презрительно сжаты, а вся ее наружность выражала мрачную печаль.
Однако принцесса Маргарита, если судить по внешности, была самая счастливая из принцесс. Король, ее брат, обращался с нею как с избалованным ребенком, придворные ее обожали, добрый город Париж любовался ею, когда она проезжала по улицам верхом на лошади. Притом принцесса Маргарита, казалось, не была заражена ужасной болезнью — скукой, медленно подтачивающей жизнь всех членов ее семьи.
Она прекрасно рисовала, занималась скульптурой, литературой и часто беседовала о поэзии с мессиром Пьером Ронсаром и аббатом де Бурдевилем, сэром Бран-томом, который нередко советовался с нею, когда писал «Жизнь светских женщин».
Принцесса Маргарита занимала самое шикарное помещение, какое когда-либо выпадало на долю французской принцессы, внучки Медичи. Восточные ткани, драгоценные сокровища итальянских музеев, строгое искусство эпохи Возрождения, мрачные картины испанской школы, флорентийская школа со своими яркими красками — все имело здесь превосходные образцы.
Посреди комнаты стояла начатая статуя, а подле статуи были брошены мукшель и резец. В углу, на столе, лежали роскошные издания сочинений Гомера с греческим текстом, перья и пергамент. Немного подальше, на полу, валялись рапиры и маска, а еще дальше стоял мольберт с начатой картиной.
Вся обстановка комнаты свидетельствовала о том, что фея этого жилища была одновременно живописцем, скульптором, поэтом, знала древние языки и умела владеть шпагой не хуже своего первого учителя фехтования герцога Генриха Анжуйского, польского короля.
Затем, если бы вы увидели в большом венецианском зеркале восхитительную черноволосую головку с беленьким личиком, с широким лбом, под которым мыслям было просторно, с большими темно-голубыми глазами, в которых светился ум, с ярко-красными страстными губками, то вы должны были бы признаться, что фея этого жилища была самое очаровательное, самое чудное создание, и что дерзок был бы тот, кто посмел бы вызвать грустную улыбку на этих чудных устах, из которых должны были литься потоки поэзии и слова любви, или заставил бы нахмуриться этот лоб художника.
Что же сделалось с принцессой Маргаритой?
Какая неудовлетворенная прихоть, какая печаль омрачила ее лицо? Разве она не первая из красавиц, не богиня, которую всякий мужчина, будь то даже безбожник дон Жуан, выбрал бы среди других богинь? Нанси напрасно старалась развлечь болтовней свою госпожу. Ей не удалось вызвать улыбку на устах принцессы Маргариты.
Наконец, истощив весь запас анекдотов и сплетен, хорошенькая камеристка назвала имя, которое заставило вздрогнуть Маргариту.
— Если бы герцог Гиз был здесь, — сказала она, — то он нашел бы ваше высочество прекраснее, чем когда-либо.
— Молчи, Нанси,— прошептала Маргарита,— молчи!
— Разве запрещено говорить о герцоге? — спросила Нанси.
Маргарита с ужасом осмотрелась вокруг.
— Молчи! — повторила она. — Не называй этого имени. В Лувре стены имеют уши.
— Королева-мать на балу.
— Уже!
— Конечно. Ведь она должна встретить посланника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63