Быть не может, чтобы в комнате Лидии я не нашел чего-то такого, что дало бы мне ответ или хотя бы намек на ответ, который я безуспешно искал. Я снова зажег свет. Люстра, как мне показалось, светила слишком ярко, поэтому я ее выключил и включил более тусклую лампу в изголовье. Я быстро окинул комнату взглядом, подошел к шкафу и открыл его.
Я не строю никаких иллюзий относительно мнения, которое сложится у читателя о моей нескромности или, скажем, бестактности,
так легко мной совершенной. Я не ищу оправданий, я не защищаюсь, я просто рассказываю. И утверждаю, что при обычных обстоятельствах человек я очень щепетильный. Но это были не обычные обстоятельства. Сейчас мне было не до условностей и правил поведения. Ничто, даже очевидная опасность, не могла мне помешать. Удостовериться значило для меня — жить. Представьте себе это, если можете.
Стены комнаты Лидии были оклеены светло-зелеными обоями без узоров. На диване тоже зеленый, но только в цветочках кретон. Из другой мебели: что-то наподобие письменного стола, стул, кресло, комод с зеркалом на нем и еще шкаф светлого дерева, единственную зеркальную дверцу которого я открыл. С каждой стороны дивана по три полки с книгами. В шкафу, конечно же, лежало белье.
Мне бы стало совестно, если бы мое желание докопаться до правды не было так велико. Оно было просто непреодолимо, я как-будто раздвоился; будь на моем месте вор-профессионал, и тот не двигался бы так четко и быстро. В этом шкафу ничего, кроме белья. А в комоде? Снова белье, ткани, нитки, мыло, шерстяная пряжа, одеколон, журналы мод. То, что Лидия оказалась «такой, как все», не привело меня в умиление. Я двигался к цели. Лишь на минутку остановился, чтобы удостовериться, что наверху еще разговаривают. Если кто-то ступит на лестницу, я услышу и успею выключить свет. Стол. В ящиках ничего, я хочу сказать, ничего такого, что бы меня заинтересовало: несколько писем от незнакомых мне людей, от родственников, насколько я мог судить из первых строчек, которые прочел; свидетельство о смерти Леонтины Сонье, которая умерла у себя дома, приняв святое причастие в 1935 году: это мать Лидии; кулинарные рецепты, переписанные рукой Лидии. Снова почерк Лидии, на этот раз стихи: стихи Рембо; откуда она взяла Рембо? На оторванном листке названия сочинений Поля Клоделя. Несколько секунд я с удивлением смотрел на листок, который легонько дрожал у меня в руке. Я положил его на место и продолжил поиски. Больше ничего интересного. Чисто по наитию я перешел к книжным полкам.
Теперь мною руководило не столько желание убедиться, узнать, сколько уверенность, что я не просто узнаю, а найду; я волновался, как охотничий пес, который все быстрее распутывает следы, будто добыча, вместо того, чтобы бежать, притягивает его невидимыми нитями. Вместе с тем надо понять, что возбуждение это было возбуждением Норрея действующего, который пылко увлекся делом; но в то же время я чувствовал в себе присутствие другого Норрея, который с ужасом ждал развязки. Пускай Лидия читает непривычные для простой трактирщицы книги, я об этом знал. Я пытался не делать никаких выводов, так как часто женщины выбирают себе для чтения книги, которые отвечают более высокому социальному положению; они могут даже сами для себя открывать вершины литературы, про которые не
подозревают их мужья или любовники. Но в таком случае я должен был бы найти на полках в комнате Лидии самые обычные книги, самые посредственные романы, сентиментальщину, с которой начинают женщины не очень высокой культуры. Ничего подобного. Трудно было сказать, были ли книги на этих полках почищены безжалостной рукой или подобраны сразу. Однако подбор был такой, как у опытного мужчины для поездки на дачу или на безлюдный остров. Между страницами в некоторых книгах были заложены фотографии. Лидия под деревом на какой-то поляне, в местности, не похожей на Тополиный остров; Лидия с группой парней и девушек более сельского, чем у нее вида, вероятно, где-то на каникулах у родственников; Лидия с какими-то людьми возле сельского домика, ничего интересного; Лидия одна на берегу моря возле бетонного блокгауза. Последняя фотография совсем недавняя, сделана, без сомнения, при оккупации, где-то на Ла-Манше или на Северном море. Кто ее там фотографировал при таких далеко не безопасных обстоятельствах? Я решил сразу же перелистать все эти книги; немного наобум я вытряхивал из них фотографии. Сейчас мне уже было безразлично, заметит ли это Лидия.
Наконец, в «Глазах Эльзы» Луи Арагона я нашел то, что так лихорадочно искал с самого начала и что так боялся найти. Книги стояли в алфавитном порядке, но я начал с конца. Я развернул тоненькую книжицу, и фотография выпала сама. Если бы обыск делал полицейский, он лишь взглянул бы на нее мельком и отложил. Нужно было так непосредственно быть заинтересованным в это дело, как я, чтобы сразу почувствовать интерес к этому небольшому прямоугольнику бумаги, вроде ревнивой жены, которая сразу чувствует, что перед ней свидетельство измены.
На фотографии были изображены несколько военных, очевидно, во время «странной войны» 1939—1940 годов. Улыбающиеся, сытые, с еще мирным выражением лица. Лица были довольно мелкие, так как офицеров и унтер-офицеров на фотографии было около двадцати: они жались перед кирпичной стеной домика, типичного для севера Франции. Но я сразу, ни минуты не колеблясь, узнал среди тех двадцати улыбающихся лиц черные фанатичные глаза Пьера Маргла. Я хотел узнать, и я узнал.
Между опасениями, подозрениями и догадками с одной стороны, и тем, что видишь собственными глазами, с другой, лежит целый мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61