В доме установилась невыносимая обстановка: бессмысленный^ безумный страх овладел всеми — казалось, что они живут в доме с привидениями.
Отношения с Мими Велчяну возобновились по возвращении из эвакуации, после того как она отказалась от мысли, что пережитые волнения дают ей право «начать новую, свободную жизнь». Страсти и отчаянные! сцены сменились удобной, почти семейной, домашней; близостью. ^ Изредка она еще бунтовала и, бросая ему в лицо оскорбления, заявляла, что живет с ним только из жалости. Хотя они виделись ежедневно, Суслэнеску даже при всем желании не смог бы вспомнить и представить себе ее черты. Только в короткие минуты интимных встреч он вновь чувствовал смутную нежность к этой постаревшей женщине.
Мысль о необходимости отъезда пришла к нему в один из этих неопределенных, ни на что не похожих дней, на берегу Муреша. Немлисто-серые воды текли так медленно, что казались неподвижными между скользящими берегами. Свежий задорный ветерок налетал из степи. Суслэнеску присел на скамью, сгорбился и прикрыл ноги полами пальто. Он был угнетен, какое-то холодное, злое беспокойство, как озноб, трясло его. «Уеду отсюда»,— решил он и сразу почувствовал огромное облегчение, удивляясь, как до сих пор не подумал о таком простом выходе. Его ничто не связывало с этим душным городом, ограниченными обывателями, населявшими улицы и трактиры. Само слово «отъезд» пробудило в нем странное теплое чувство, целую вереницу сверкающих образов, словно он бежал под яркими лучами солнца.
Через два дня Суслэнеску встретился с Марешем из школьной инспекции и после скучных жалоб на превратности жизни со вздохом сказал:
— С каким бы удовольствием я уехал отсюда! Старик сразу стал серьезным.
— А ты знаешь, это было бы неплохо. Даже очень неплохо,— согласился он, пройдя несколько шагов в за* думчивости.
— Только куда? — улыбнулся Суслэнеску.
— Например, в какую-нибудь деревню. Там тебя оставят в покое, и ты поправишься, это тебе совсем не мешает. В деревне тишина. Покой. Люди там еще не испорчены...
Суслэнеску не потребовалось много времени для раздумья. В детстве он не раз проводил каникулы в деревне, и ему смутно вспомнилось что-то зеленое, сверкающее и белое под ясной голубизной неба. Давно забытые радости.
С этого дня Суслэнеску стал осаждать Мареша телефонными звонками и визитами. Он убедил старика в грозящей ему опасности и необходимости скрыться и только просил найти директора покультурнее, с которым он мог бы делиться мыслями, даже, если возможно, директора с «новыми идеями». Изумленный Мареш обещал помочь.
Мысль об отъезде не только не оставляла Суслэнеску, но с каждым днем казалась ему все более привлекательной и единственным выходом. Покой и чистота, другие люди. Суслэнеску уложил вещи. Мими пришла в негодование, когда он сообщил ей об отъезде, но вскоре успокоилась, решив, что это просто глупый ребяческий шантаж.
...Серая степь проплывала мимо. Далекая линия горизонта напоминала змею, которая, лениво и плавно извиваясь, медленно ползла за поездом. Вокруг, как застывшее свинцовое море, простиралась бескрайняя пустыня. Теодореску спал всю дорогу, неподвижный, как манекен в военной шинели. Он проснулся, лишь когда наступила ночь, и хрипло пробормотал, обращаясь к Суслэнеску:
— Собирайтесь... Приехали...
— Да, да,— смущенно ответил тот.
Сердце его беспорядочно колотилось, ему было страшно и вместе с тем не терпелось окунуться в новую жизнь, а на язык просились строки стихотворения, которые он повторял на все лады,— патетически, меланхолически и с издевкой:
1 О, горьких знаний груз, почерпнутый в скитаниях...
(Бодлер, ((Скитания»), 9
Темная станция, затерявшаяся среди черных громад деревьев, пыхтение паровоза, крики, унылое мычание ко-; ровы — все это нахлынуло одновременно и почти угрожающе. Поезд, казалось, раскололся на тысячи кусков, люди сыпались с него, как горох, вагоны трещали.
— Колодец есть?
— Скажи, сколько стоит? Оглох, что ли?
— Спроси дежурного.
— Кто знает, где уборная?
— Что, приспичило?
Вдруг, как раз у вагона, откуда безуспешно пытались вылезти Джеордже и Суслэнеску, раздался звонкий, пронзительный вопль, словно кто-то испытывал в темноте всю мощь своих легких:
— Господин директор! Где вы, господин ди-рек-то-ор! И сразу за ним срывающийся, мальчишеский голос:
— Папочка!
— Здесь! — крикнул Джеордже и прыгнул вниз, но не рассчитал расстояния, потерял равновесие и упал, Ударившись коленкой и оцарапав ладонь.
— Дан, где ты? — тихо позвал он, быстро поднявшись.
Из темноты кто-то неловко бросился ему на грудь, тяжело дыша. Джеордже обнял сына и, прижавшись к нему, ощутил нежную шелковистость кожи, но и колючие волоски на подбородке. От волнения мальчик не мог произнести ни слова и, чтобы не расплакаться, вырвался из объятий отца.
— Приехали, господин директор, приехали с божьей помощью!
Крестьянин, только что кричавший что было мочи, обнял Джеордже и, положив голову ему на плечо, вдруг разрыдался. Певчий Грозуца был смертельно пьян. Ноги заплетались, а нежность окончательно доконала его.
— Сколько раз... все мы молились... о вашем... здравии в святой церкви.
В эту секунду поезд рванулся и тронулся, окруженный роем огненных искр. Оглушенные грохотом, Джеордже с Даном отскочили в сторону. В нескольких шагах от них Суслэнеску возился с чемоданом, безуспешно стараясь получше обвязать его бечевкой. Видя, что )
поцелуи кончились, он подошел, согнувшись под тяжестью ноши.
—- Мой сын,— представил ему Джеордже Дана. —• Господин Суслэнеску. Может, вы уже знакомы по гим-* Йазии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190