он и она — молодые, его возвращение с фронта, потом все это заволакивалось грустной дымкой. Конечно, Арделяну был хорошим, немного наивным, практически мыслящим человеком. Для него все было ясно. Когда Джеордже рассказал о Марии, он ненадолго задумался, затем откровенно сказал: «Не знаю, теперь мне не до этого... Право, мне жаль ее...» Арделяну не мог более ясно выразить свою мысль. Но Джеордже понял его — это значило, судьба отдельного человека найдет свое разрешение позднее, когда вступят в силу новые социальные законы. Довольно туманно, но по существу все сводилось именно к этому. Джеордже, однако, хотелось помочь девушке теперь же. Возможно, и его затруднения были такого же плана, но значительно более серьезные. Нет, это не так. Для него это было серьезно, а для Эмилии чудовищно непостижимо. Его мучили не ее оскорбительные слова, он считал себя выше этого, а скорее открывшаяся между ними пропасть. Противоречия. И это, конечно, можно было теоретически объяснить. Но его не удовлетворяли объяснения, которые он находил в короткие минуты свободного времени: что позиция его безнравственна и что нужна жертва. Джеордже чувствовал, что земля и «собственность» чужды ему, и теперь он убеждался, что так было всю жизнь и он, сам того не замечая, лишь выполнял ритуал! Будучи бедным, думал он, я бы не чувствовал себя несчастным и униженным. Но и в этом было что-то фальшивое. Ведь он не мог иметь полного представления о бедности, не испытав ее. Бедность Митру или других унижала Джеордже, но лишь по сравнению с его собственным благосостоянием и привилегиями. На каком-то этапе мысль Джеордже на что-то натыкалась, становилась неясной, и именно поэтому он избегал разговора с Арделяну. Он с раздражением отмахнулся бы от всяких длинных объяснений. Суслэнеску с его «драмой» был лишним оправданием этому. Джеордже был счастлив, что может с каким-то нетерпением думать о таких важных вещах, как согласие между людьми, счастье, уверенность. Возможно, все остальное и не имеет теперь значения. Ожидая митинга в помещении примэрии, где ничего не изменилось, разве что исчезло несколько портретов, следы которых еще виднелись на стенах, Джеордже чувствовал себя другим человеком. Он не испытывал нетерпения, которое сквозило в голосе и во всех движениях Арделяну, у него не было и почти детского любопытства, свойственного Митру. Все было ясно, как перед сражением, но без того нервного напряжения, одно воспоминание о котором вызывало у него чувство физического страха. Из маленького грязного окошка примэрии виднелся угол улицы, несколько куривших посреди дороги человеческих фигур. Когда Джеордже вышел во двор, с улицы донесся неясный гул толпы и отдельные возгласы.
— Вот они! Идут! Гляди, как много. С флагами! Слышишь, поют что-то!..
Джеордже вышел на улицу, и его тотчас же окружили возбужденные крестьяне. Все погасили цигарки. Многие взялись за косы и вилы. Джеордже с удивлением заметил, что те же крестьяне, которые со слепым ожесточением дрались на ярмарке с венграми, теперь явно чем-то обеспокоены. Очевидно потому, что им было теперь что защищать. Или, может быть, в их сознании?..
— Товарищи, — сухо, по-военному крикнул Джеордже. — Успокойтесь. Дядюшка Петре, слушай внимательно, у нас нет времени.
— Слушаюсь, — вытянулся перед ним крестьянин.
— Половина из вас пусть перейдет на другую сторону улицы. Так... Дядя Кулькуша, командуй...
— Есть! — гаркнул старик.
Обычно красный, как вареная свекла, он вдруг побледнел, и голос его дрожал.
— Встаньте рядами вдоль улицы до самой школы. Не отвечайте, даже если вас будут задирать! Понятно?
— Господин директор, — послышался из-за спины Джеордже голос Бикашу. — Может, спустить на них быков, в одну минуту их как ветром сдунет.
— Молчать! — закричал Джеордже. Растерянность крестьян в то время, когда колонна
моцев уже появилась на противоположном конце села, вывела Джеордже из себя. Флаги колыхались над колонной как хоругви, по временам издали доносилось заунывное пение, и все шествие очень напоминало похо- \ роны.
— А ну, поворачивайтесь быстрее! Кулькуша, ты что, уснул?
— Слушаюсь! — рявкнул Кулькуша. Появившийся на улице Арделяну также принялся
выстраивать людей по левой стороне улицы. Несмотря на свой высокий рост, Арделяну затерялся в толпе, его оттерли куда-то в сторону, заголосили женщины.
Арделяну подумал, не допустил ли он ошибку, создав эту напряженную обстановку.
В конце концов люди выстроились по обеим сторонам улицы от школы до примэрии, причем главная масса крестьян толпилась на выгоне, а по боковым улочкам сбегались все новые и новые мужики. Арделяну влез на межевой камень.
—- Добрые люди, — громко начал он. — Пусть дойдут до выгона, и тогда начнем наш митинг! Посмотрим, чего они хотят. Эй запевалы, где вы?
— Здесь, — ответило сразу несколько крестьян, стоявших толпой позади Арделяну.
— Знаете, что кричать?
— Знаем! Петру Гроза и народ.
— Не забудьте!
— Никак нет.
— Потише, женщины!
— Мироня, Мироня, убили тебя, родимого, на вой-» не,— завыла Савета Лунг.
Катица Цурику сновала в толпе2 ободряла, успокаивала и ругалась, как фельдфебель, Суслэнеску тоже вышел на улицу. Он с трудом разы-окал Джеордже в толпе и вцепился в него, боясь снова потерять. Щеки Суслэнеску горели, руки дрожали.
— Я любуюсь вами, — тихо и грустно сказал он. —-Если бы вы знали...
— Почему? — с удивлением обернулся к нему Джеордже. — Не надо... вы слишком впечатлительны... Это так просто. Мы должны сорвать манифестацию царани-стов или, точнее говоря, «изменить ее направление».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190