— До четверга. За пару дней управитесь?
— Попытаюсь,— через силу, едва слышно отвечает Андрюс.
— Чего тут скромничать. Уверен, что вырастим хороший кадр.
Редактор уже стоит рядом, а Андрюс никак не может найти подходящий карман, чтобы сунуть туда выскальзывающую из пальцев рукопись. Спешно покидает кабинет, развеваются полы расстегнутого пальто, трубочка очерка в руке; на улице вдруг обнаруживает, что забыл связанные матерью перчатки. Возвращаться неловко, заберет в другой раз. Наверно, их заметят и спрячут в шкаф.
Не трать попусту драгоценное время, делай свое дело, никто не придет и не заявит: ты нам нужен. Работай, меньше лирики — информация, понимаешь? — и страх возмездия отдалится.
А то и совсем исчезнет.
Кто может явиться в эту крохотную комнатушку, где лишь стол, комплект старых газет и телефон? Никому и в голову не придет искать тут Андрюса Барейшиса. Судьям понадобилось бы большое помещение; Андрюса со всеми его рукописями и письменным столом поместили бы в конце зала, а сами топтались вдоль стен, с подозрением поглядывая в его сторону. Учуяли что-то недоброе; все в потертых костюмах — уж не совет ли общественников домоуправления? — с отточенными палочками мела в руках толпятся возле черной школьной доски, всю ее испещрили мелкими буквочками. Светится слово «фикция». Обвиняемый (двусмысленная ситуация — зрители, если таковые будут, могли бы принять его за председательствующего) восседает за письменным столом, и листы отчетов тут же, в ящике стола, берешь и вписываешь: столько-то авторских материалов, в другой графе — столько-то организовано активом. Так чего же вы хотите? Разложенным на столе листам не терпится — слет ударников... Ах, вот оно что! Слетелись скворцы-говоруны, слетелись и защебетали — слышите? — да такие ученые все, с ума сойти! Напрасно стараетесь, тратите дорогое время, из страничек с вашими нотками я смастерю себе тогу, входите тогда с недоверчивыми лицами, я буду укутан мелодиями вашего трудового героизма, а говорить за меня будут пишущие машинки, строгий и деловой будет разговор — будто птицы своими клювами долбят по голове; потом ставится точка — пауза, и все вы пристыженные уходите.
Светятся на стенах огненные надписи — благородное и значительное существование. Ступайте, ступайте, дети мои... Не будьте подозрительными. Кто другой запишет ваши мелодии?..
Семенит пропыленный маленький человек, семенит и подходит к колодцу; глянь-ка, это же утопленные тобою древности, и столько фанерных декораций, какая бесхозяйственность! Извлекут старые альбомы, дневники, может, слезинку уронят... А слеза — как разрывная пуля — ударит и разнесет сердце! Ах, некогда предаваться сантиментам, некогда! Вы потеряли вкус к жизни, товарищ Барейшис, а все еще выстукиваете что-то на пишмашинном языке. Вы мистификатор, хотя у вас хороший стиль, нюх, умение доверительно поговорить с человеком...
Не трогайте меня. И не надо пугать — некогда! Я и так уже не помню, каким был раньше, а? Ничего, успокоишься, сегодня гонорар. Выпишите мне, товарищ редактор, новую командировку. К колодцу с древностями. С какими древностями? Всего лишь третий год с тех пор, как вы забыли свои перчатки в редакции, товарищ Барейшис, связанные матерью перчатки, не до них было, вы же, полный оптимизма, смотрели вперед, в сегодняшний день, хватали жизнь прямо за рога, без всяких перчаток.
Электрический свет давно поблек. Андрюс щелкнул выключателем, погас канцелярский матовый стеклянный пузырь, и белесый свет, казалось, проникал сюда уже не из сумрачного заоконного пространства, а сочился из серых стен комнатенки.
Когда ввалился Дайнюс, Андрюс не успел даже вздрогнуть.
Дайнюс был единственным из сокурсников, попавшим по распределению в ту же самую редакцию. Андрюс знал, что ему негде жить, что иногда он ночует на диване в спортивном отделе, но никогда не жалуется, не распространяется о своих бедах. Вечно в мятом пиджаке, с облысевшим не по годам лбом, он напоминал бильярдный шар: всегда готов катиться в том направлении, куда толкнут редакционные дела. Казалось, родился и вырос в редакции, трудно было представить себе Дайнюса в другой обстановке: где еще уместны были бы его вечная скороговорка, неумение усидеть на месте, ориентация игрока и подчеркнутое хладнокровие?
— Дай-ка закурить,— попросил он и, не ожидая разрешения, сам выбил из пачки сигарету. Потом, беззвучно переступая крепкими, чуть кривыми ногами, принялся вышагивать по комнате, обкатывая за буграми облысевшего лба какие-то свои мысли.
— Кончай,— приказал Андрюс. Его тревожное состояние вдруг перегорело, отпустило отяжелевшее тело.
— Что кончать? — Дайнюс остановился у двери и покосился, недовольный, что ему мешают думать.
— Кончай метаться, как ненормальный.
— Чего такой дохлый сегодня? Что случилось?
— Что могло случиться? Абсолютно ничего.
— Лучше не крути, скажи сразу.
— Никак не могу очухаться после командировки.
— Очухаешься. После обеда — гонорар.— Дайнюс прищурил глаз, будто у него вдруг заныл зуб. Условный сигнал. Ведь все так просто. Рюмка коньяка, несколько анекдотов, немножко трепа о спортивных делах, немножко о бабах. Но Андрюс не захотел принимать привычную игру, сказал прямо:
— Не могу больше писать.
— Зачем же так драматично? — усмехнулся Дайнюс.— Не можешь сегодня — сможешь завтра.
— Нет,— мотнул головой Андрюс.— Завтра будет то же самое. Я никогда не напишу этого очерка.
— Какая потеря для человечества! Скажешь шефу, что не заладилось, подкинешь другую тему. Если в голове пусто — ставь коньяк, продам хорошую идею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31