Наконец шевельнула пальцем в сторону двери:
— Пускай зайдет...
Андрюс надолго припал губами к прохладной и исхудавшей материнской руке, ему казалось, что всем своим существом слился с ней. Неужели все? Неужели так прощаются, не зная, доведете я ли еще когда-либо увидеть друг друга? Неужели все так жестоко просто, презренно практично? «Мама, мама...» — давился он единственным словом, беззвучно моля кого-то, чтобы согрел их обоих в эту страшную минуту, пусть это будет скупая слеза, непроизвольно сверкнувшая в глазу родившей его женщины, или едва слышное и ничего не значащее пожелание счастья, но все равно теплое слово, за которое сейчас можно было бы отдать все написанные и не написанные им слова.
Мать, казалось, поняла его, разомкнула запекшиеся губы, которые, возможно, пытались улыбнуться:
— Ступай, сынок... ты не пропадешь...
Впервые навернулись ему на глаза слезы, Андрюс встал, но не видел лица матери, только эту отвратительную резиновую трубку около прозрачных ноздрей.
В коридоре он ничего не смог сказать отцу, лишь мотнул головой в сторону распахнутой двери палаты.
— Я специально ждала вас,— вдруг услышал он женский голос, повеяло дорогими духами.— Я — заведующая отделением.
У окна стояла стройная молодая женщина в белом халате, но без докторской шапочки. Обрамленный редкой черноты волосами, словно нетронутый снег, сиял строгий овал лица. Ошеломляющая восточная красота
этой женщины после только что виденного воскового лица матери сначала оскорбила Андрюса, как плевок в лицо, и в следующее мгновение он ощутил яростное желание растоптать, уничтожить эту красоту.
— Здравствуйте... госпожа смерть,— стараясь из последних сил владеть собой, проговорил Андрюс.
— Вы — сын...— тихо начала женщина, не спуская с него внимательного взгляда, и закончила неожиданно жестко, профессионально: — И, наконец, мужчина!
Андрюс несколько раз глубоко вздохнул, кто знает, сколько досталось на ее долю полных ненависти, обвиняющих, осуждающих, а возможно, и угрожающих взглядов.
— Странно, что здесь ничего не растет...— пробормотал он, уставившись в окно.— Значит, никакой надежды?
— Вы должны быть готовы ко всему,—- ответила заведующая.— Можно было бы надеяться, если бы не надпочечники. Ваша мама употребляла слишком много медикаментов. В последнее время — преднизалон, от которого и отказали надпочечники. Звоните почаще,— добавила она, уходя.
Отец вернулся из палаты задумчивый, проводил взглядом удаляющегося врача, понял, что и Андрюс только что говорил с ней, спокойно взглянул на сына:
— Надо бы перекусить. Дома есть мороженая рыба.
Андрюс заметил, что с отцовского лица исчезло
выражение страха и вины, лоб разгладился, голос стал тверже, увереннее.
Дома, когда они вдвоем готовили еду, отец, словно между прочим, спросил:
— Любишь ли ты сейчас какую-нибудь девушку, женщину?
— Тебя интересует, намерен ли я жениться? Пока что — нет.
— Я спросил, любишь ли ты кого-нибудь.
— Серьезно и откровенно?
— Как хочешь.— Отец помыл под краном руки и старательно вытер пальцы.— Не бойся любви, Андрюс, потому что нет на свете ничего важнее.
— Да уж нагляделся я, пока жил дома. Какой-то злой была эта любовь, непонятной.
— Потому что твоя мать никогда не имела покоя. Сначала надо было сражаться с моей болезнью, с
нуждой, потом... бороться с самой собою, чтобы не бросить меня, терпеть мое слабоволие, и все же, все же...
— Теперь... сказала? — опустив глаза, спросил Андрюс.
— Сказала. Потому и не бойся любить, Андрюс.
— Почему ты думаешь, что я боюсь?
Отец не ответил. Из духовки аппетитно пахло жареной рыбой, тихо поскрипывали старые доски пола под ногами Андрюса, сквозь открытое окно доносились крики и смех играющей во дворе детворы.
— Люблю я... но живу с другой.— В этот момент Андрюс должен был сказать правду, которой никто от него не требовал. На откровенность отца нельзя было ответить уклончиво.
Казалось, отец нисколько не удивился.
— Опустошишь душу.— Он нагнулся, вытащил тяжелую сковороду из духовки, водрузил на стол.— После оглянешься и не будешь знать ни кто ты такой, ни зачем вообще жил...
Андрюс достал две тарелки, положил две вилки, аккуратно расправил клетчатую скатерть, чтобы линии шли параллельно краям стола.
— Я останусь с тобой, отец.
— А как же твое будущее? Газета?
— Надоело мне красиво лгать.— Андрюс без охоты ковырял кусок рыбы.— Бывает, еще и похвалят за твою болтовню, но сам чувствуешь, что катишься вниз.
— Не думай обо мне, Андрюс, строй свою жизнь так, как сам хочешь. У меня пенсия, иногда в лектории перепадает копейка-другая, поэтому не делай из-за меня благородных жестов. У тебя есть еще достаточно времени для размышлений.
— А одиночество? — нетерпеливо возразил Андрюс.— Ты не боишься одиночества?
— Одиночество, как и старость, надо принимать стоически,— горько усмехнулся отец, и вдруг его лицо застыло. Медленно, очень осторожно он отложил вилку в сторону, полуобернулся к двери, словно ожидая, что кто-то войдет. Потом извлек из нагрудного кармашка пиджака сложенную бумажку, в которую педантично были завернуты несколько двухкопеечных монет, пододвинул Андрюсу: — Позвони... Тут записан номер...
...Ах, какой долгий, кошмарный сон вся эта до глубины души угнетающая, хотя ты и стыдишься этого, процедура: покупка гроба, поиски машины для перевозки тела из морга, приобретение места на кладбище, телеграммы забытым родственникам; только не Кристине. Нет, такая телеграмма взывала бы о помощи, была бы скрытой мольбой о сочувствии, а может, и о жертве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31