— Коньяк получишь за так,— срифмовал Андрюс и стал поспешно засовывать в ящик разбросанные по столу записи.— Надо наконец пойти к шефу и все выложить.
— Что выложить? Что весной не хватает витаминов?
— Резиновый ты человек! — не выдержал Андрюс.— Все хвалят тебя за сообразительность, но сам, наверно, никогда не думал о том, что пускаешь пыль в глаза своей якобы важной деятельностью? И никогда не боишься, что кто-то — скажем, судьба — может за это наказать?
— За что, старик?
— За обман, ставший привычкой.
— Я никогда не обманываю. От меня требуют информации, я ее и даю.
— Да, Дайнюс, да... Видимо, я плохой журналист.
— Не кривляйся. Привык к комплиментам, к восторгам девочек — ах, как психологично, ах, как тонко!.. Барейшис не похож на других, стиль Барейшиса сразу узнаешь... А зачем это нужно, на кой черт непременно быть не как все? Я даю только информацию и не дурю людям голову досужими домыслами.
— Свою бы не задурить...
— И не только в этом дело.— Дайнюс дернул уголком губ, будто крошку во рту нащупал,— Смысла не вижу.
— Вот как?
— А в чем этот смысл? — Дайнюс оперся руками о край стола, наклонился ближе, закусив в зубах сигарету.— Ну, разворошишь ты человеку душу, заставишь копаться в себе, думаешь, ему от этого веселее станет? Ни черта — ему и так несладко живется.
— Весело, невесело... Думать мы человека отучили. И радуемся этому, как дураки.
— Я и говорю: не вижу смысла.
— Не особенно честно, мягко говоря.
— Я же не герой. И даже не депутат райсовета. Почему все читают «Вечерку»? Потому что там дельная информация.
— А почему журналисты так легко пропивают свой гонорар? Видимо, чувствуют, что не все делают, как велит совесть.
— Ежели о совести, то послушай вот что: свинство не в том, что большинство пишет с холодным и равнодушным сердцем, а в том, что пробуждают они в человеке надежду, которой тут же дают по голове.
— Иногда дают.— Андрюс вяло поднимается со стула.— Но разве лучше жить, ни во что не веря? Короче — несу повинную голову шефу, чувствую, что на этот раз и мне...
— Не волнуйся — ты же его кадр. Только не мелочись. Коротко и ясно: промахнулся, мол, не подходит нам. А в пять минут третьего жду тебя у кассы.
Дайнюс вышел. Тут же резко и властно зазвенел телефон. Черный громоздкий аппарат с тяжелой, как дубинка, трубкой стоял на стопке черновиков, но это нисколько не приглушало наглого звона, догонявшего Андрюса даже за дверью туалета.
— Где тебя черти носят? Почему носа не кажешь? — загремел в трубке хорошо знакомый энергичный голос: будто распахнулось вдруг окно и кто-то швырнул в кабинетик пригоршню гравия.
— Как раз собираюсь к вам.
— Долго собираешься!
Андрюс положил трубку, открыл фрамугу, чтобы по возвращении не так сильно чувствовать застоявшийся запах табачного дыма и старых бумаг. Это был запах умершего времени, мертвых букв и мертвых событий, боязливо предчувствуемой казенной кончины, и в то же время запах неустроенности и непостоянства, которым бывают пропитаны стены залов ожидания и гостиниц.
Гостиница в том городе была деревянной, двухэтажной, с расшатанной и поцарапанной темной мебелью. В своем номере Андрюс нашел тщедушного мужичонку лет пятидесяти, приехавшего ремонтировать котельную на заводе резиновых изделий, как сообщила администраторша. Казалось, этот человек давно тут живет: от скомканного белья в шкафу несло
аптекой, и сам он не проявил к Андрюсу ни малейшего интереса, будто это был вошедший в автобус новый пассажир. Приехал Андрюс поздно вечером и поинтересовался, где в такое время можно перекусить. Когда вернулся, котельный мастер сидел в одних трусах на краю кровати, держа в руке початую бутылку молока. Немигающими выцветшими глазами смотрел он прямо на Андрюса, но на сухом продолговатом лице словно умерло всякое выражение.
— Ну вот и заморил червячка,— Андрюс попытался из вежливости нарушить неловкую тишину, вешая куртку в шкаф.
— Такой молодой, а бродяжничаешь,— произнес человек, осторожно царапая ногтями худую белую грудь.
— Как это?..— удивился Андрюс.— Я журналист, в командировку приехал, как и вы...
— Я и говорю — бродяга,— равнодушно повторил тот.— Журналист... Разве это профессия?
— А кто о вас напишет? — снисходительно усмехнулся Андрюс.
— О нас — не к спеху. Может, если правду искать?..
— Какую правду?
— Вам лучше знать. Правда-то одна.
Андрюс не ответил, потому что понял — разговора у них не получится. У этого человека с красными расчесами на выступающих ребрах есть своя правда: о завтрашнем заработке, об оставшихся в другом городе жене и детях, о том, что важно и что не важно в жизни, о правах и равенстве, может, и обиду какую-то затаил — спорить было бы глупо и бессмысленно. Пустыми, невесомыми показались бы в этой комнате слова о государственной тактике и стратегии человеку, привыкшему все измерять применительно к перенесенным им лично тяготам или обидам. Андрюс лег на койку, отвернулся к стенке, стараясь забыть о соседе, однако сердце все еще жгло это «бродяга», сказанное со спокойной убежденностью. Наконец свет в номере погас, все затихло, лишь за окном, у входа в гостиницу, слегка раскачивалась на шнуре голая электрическая лампочка. Андрюсу почему-то вспомнились дни, которые давным-давно пора забыть, дни, когда он таскался по кафе со знакомыми и незнакомыми людьми, пока хватало денег и анекдотов, а ночью вот так же подолгу валялся с открытыми глазами и не мог заснуть;
по стенам, словно белые крылья птиц, скользили отсветы автомобильных фар, а он одними губами повторял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31