— На тот крайний случай, если меня попрут с работы?
— Чего ты заранее накладываешь в штаны? — Андрюс все еще не мог остыть.— Чего расхныкался? У тебя что — жена, дети? Ты же свободный человек — вот и радуйся! Куда хочешь, туда и летишь...
— Куда ты улетишь с подмоченной репутацией?
— Нет, Дайнюс. Алексаса я ни о чем просить не стану.
— Тогда мне — амба,— тихо произносит Дайнюс и отворачивается к окну, затянутому грязной занавеской кремового цвета.
Оставьте меня в покое, водите свои хороводы, оговаривайте друг друга, если надо — собирайте слухи и делитесь ими, как хлебом, но меня оставьте в покое... Впрочем, кто ты такой, парень, если боишься запачкать ручки, ах, спина не сгибается? Слишком рано, ох, слишком рано у тебя позвоночник затвердел, товарищ Барейшис! И никуда ты не убежишь от приятеля студенческих лет, а теперь — начальника и вельможи. На всю жизнь связаны вы одной веревочкой, как близнецы, издали будете посматривать друг на друга, но никогда не сумеете забыть... Да ведь ты, парень, и не забыл Алексаса по-настоящему, только спрятался, как
собачонка в конуру, а выглянул — и оказалось, что Алексас верхом на твоей конуре скачет. Так что нечего долдонить «оставьте меня в покое», никто не оставит, слишком большого комфорта захотел. Вместе со всеми будешь разгребать навоз и вместе со всеми отмывать руки...
Андрюс не мог больше смотреть на конвульсивно вздрагивающее на шее Дайнюса адамово яблоко.
— А сам? Ведь и ты с ним на одном курсе был... Позвони, попроси об аудиенции и выложи всю правду. Зачем через третьих-то лиц?
— Тебя он уважает. А меня... Кто я такой? Плебей...
Андрюс вздрогнул, услышав словечко Алексаса, и
вдруг почувствовал неосознанную вину перед Дайнюсом. Какую тайную вину, черт побери? Что одно время с Алексасом работал в комсомольском бюро? Что полгода прожил с ним в одной комнате? Но ведь ты же по собственному желанию сошел с той красной ковровой дорожки, по которой так упорно продвигался вперед Алексас. Однако в памяти Дайнюса осталось, видимо, какое-то унижение, в котором повинен и ты.
— Душно здесь...— пробормотал Андрюс.. Он и в самом деле почувствовал на спине неприятную влажность.— Мне надо подумать, Дайнюс. Разве что — в крайнем случае. Не провожай меня, лучше допей пиво... Мне надо забраться куда-нибудь и в одиночку все обдумать. Спокойно и трезво.
Проходя по Кафедральной площади, он снял пиджак, чтобы солнце подсушило рубашку, и сел на скамейку. Со стороны университета, беззаботно болтая, группами шли девушки, уже в легких летних платьях, казалось, они опьянены солнцем и полнотой жизни, все такие милые, обаятельные... а в памяти другое лицо, издали светящаяся голова с волосами медового цвета и глазами цвета мха.
На той стороне улицы — здание Центрального телеграфа, и Андрюс просто оцепенел, увидев тот же портрет. «Не думаешь ли, что я спасла тебе жизнь?» — «Должник по гроб жизни».— «Запомню...»
Андрюс поднялся со скамейки и пошел к телеграфу. Отправив матери половину гонорара, он вышел в полумрак вестибюля и позвонил из автомата Риме на работу.
— Уезжаю, пестрая ты моя птичка. Вернусь завтра вечером, самое позднее — послезавтра.
— Это ты птичка, Андрюс, а не я. Куда же на этот раз?
— Да недалеко. Тоже маленький городишко.
— Жаль. Сегодня вечером у меня гости.
— Твои гости, Рима. Среди них я всегда чувствую себя дурак дураком. А мне надо спасать друга. Заварил парень кашу.
Он и сам удивился, что так складно соврал, и, самое странное, не почувствовал себя лгуном — кого-то действительно необходимо было спасать, это он знал твердо.
— Спасай то, что можно спасти,— сказала Рима, и в ее голосе Андрюс услышал больше, чем хотел бы услышать.
Повесил трубку, не желая больше вызывать у кого- то тревогу, однако эта тревога как бы сгущалась в гранитном вестибюле телеграфа.
Он никак не решался выйти на солнце. Стоял в полумраке и глупо улыбался.
Вишь, какой тарарам подняли, все телефоны охрипли, звонят, ищут — алло, не встречался ли вам некий подозрительный тип, обвиняемый сбежал! Телефоны, как сыщики в черном, снуют по городу и вынюхивают, ах, вот как! — надумал кого-то спасать, бедолага, уж не собственную ли бессмертную душу, ха-ха, а завтра — на работу с головной болью. Успокоились, вернулись на обычные места — кто на подоконник, кто на стол...
Что ж, ищите, до вокзала всего пять минут на троллейбусе.
Как это мы сразу не сообразили — паломничество к святым местам! Это же так гуманно: Гуслява! Существует одно такое словцо, светится огненными буквами — «фикция». Да пусть хоть полопаются от радости все черные сыщики — Гус-с-с... Обманул! Нету никакой выдуманной Мекки, потянувшей к себе подозреваемого. Созывается философский симпозиум: растолкуйте еще одному заблудшему абсурдность его идеи — растворишься ты в бедах и радостях других людей, никто тебя не ждет, и никого ты там не найдешь, даже если обрел бы глаза младенца. Вспомни-ка лучД1е формулу из университетских времен: сознание индивида относится к сознанию общества, как...
Нет никаких поездов, никаких райских кущ. Пойди и объясни: сначала познайте каждый самого себя. Если послушаются, ты увидишь, как багровеют они от тщетных усилий, как сбиваются в кучу и все равно рвут друг друга зубами. А потом являются мудрецы, облаченные в белые ризы, и причитают, воздев руки, чтобы на них садились голуби: люди, очнитесь, довольствуйтесь, как повседневным биением сердца, взлетами и падениями собственной души. Аминь.
Пылает огненными буквами слово «фикция», пусть выжигает самое себя, много ли значит капля, сорвавшаяся в колодец утрат, не последняя же, разверзаются, как разводный мост, надежные своды выдуманного тобой мира, теперь тебя легко ранить, думает Андрюс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31