Потом все у них пошло почти по-настоящему: с утра Андрюс тихонько бегал на базар, приносил Риме в постель стакан земляники или сверкающую росой большую влажную розу; Рима ахает — фантастика, просто фантастика! — он старается подражать какому- то герою Хемингуэя, который вдруг стал модным и усиленно переводился. И она, и он, как попугаи, повторяют: совсем не важно, что будет потом, не признаваясь себе, что больны одной и той же болезнью — не могут любить по-настоящему. Жили вместе, пошучивая, что в будущем непременно влюбятся друг в друга... Андрюс подтрунивал над собой, слегка копируя отца, играя роль несчастного паяца, неприкаянного выпивохи, но талантливого, по-своему интересного, о котором стоит заботиться. Рима приняла правила игры, только однажды сказала: «Ни ты слабак, ни ты циник. Наоборот, иногда у меня волосы дыбом
встают... ты же еще совсем неиспорченный... Не понимаю, чего ты так себя грызешь?..»
Однако Андрюсу шла эта роль — талантливого бездомного повесы, шла, как удобная, хорошо разношенная одежда, роль, которая, возможно, иногда спасала его от человеческой зависти. Конечно, Андрюс, пусть и нетвердо, догадывался об этом, попробуй только предстать респектабельным джентльменом, у которого все получается,— тебя мигом растопчут в пыль. Теперь он боялся лишь одного — только бы Рима не забеременела, а маска беззаботного клоуна его уже не интересовала. Маска неприкаянного бродяги, как сказал бы человек, неслышно дышащий на соседней койке.
У него не было цели обидеть меня, текли мысли Андрюса, однако и элементарного уважения как к человеку, которого видит впервые (корни-то деревенской этики явственно в нем проглядывали), все же не удосуживался проявлять. Не станешь же объяснять ему, что ты Андрюс Барейшис, в своей редакции кое-что значишь, что коллеги относятся к тебе с уважением и даже легкой завистью. Каждый в меру способностей делает свое дело, он не понимает и не хочет понять моего, а мне не интересны его котельные (хотя и следует — черт побери! — мне этим интересоваться), я хочу жить своей жизнью... Пусть ошибаюсь, но и я имею право на ошибки, имею право на беззаботный поступок, да, наконец, заработал же я себе это право! Да, именно заработал — терпением и трудом, не жалуясь и не жалея себя...
Разбудил Андрюса шум пылесоса в коридоре. Он тут же сообразил; где находится, быстро вскочил с постели. Котельщика в номере уже не было, и Андрюс почувствовал облегчение, что этот человек не будет мешаться под ногами. Вернувшись из туалета, застал в комнате уборщицу, поспешно накинул куртку и ушел.
Ему надо было разыскать старика, который в сороковом году устанавливал в этом городишке на севере Литвы советскую власть, сочинял пламенные пролетарские стихи, бежал из немецкого плена, после войны вылавливал банды лесных, работал редактором районной газеты, а теперь был одинок и всеми забыт. Случайно услышав о нем в редакции, Андрюс сразу же загорелся — как можно безжалостно выбрасывать на свалку таких людей, будто они сношенные башмаки?
Выходит, выполнил свою функцию и проваливай куда хочешь? Человек — не удобрение и не функция, горячился Андрюс, надо обстоятельно разобраться, почему они вдруг становятся никому не нужными, почему со временем мы начинаем словно бы стыдиться их; поступая таким образом, не сами ли мы нарушаем историческую справедливость, а она потом беспощадно мстит! «Поезжай и восстанови справедливость,— со странной грустью усмехнулся редактор,— но если влипнешь... обоим будет неловко». Андрюс понял, что редактор с большими сомнениями соглашается на эту командировку, видимо, не желает будить какие-то собственные воспоминания, от которых может заболеть сердце. Правда, отговаривать не стал, сидел, мрачно опустив на грудь массивный подбородок, сомкнув пальцы на животе, мысленно перенесясь в свои молодые годы. Такое его оцепенение, таящее отнюдь не веселые думы, заставило было Андрюса усомниться в своей горячечной решимости, однако отступать не хотелось, и он бросил с горькой иронией: «Всего лишь двадцать пять лет творим мы новую историю нации, если считать с сорокового... Господи боже мой, всего четверть века, и уже стараемся поскорее забыть о том, что было!..» — «Слишком много всякого было, и не все поспевали за событиями»,— с досадой процедил редактор. «Это уже слышано, и не раз,— возразил Андрюс.— А кто дал право списывать людей?» Редактор молча черкнул подпись на командировочном удостоверении: «Печать поставишь у секретарши». Но Андрюс не бросился очертя голову, будто с цепи сорвался. Неделю собирал сведения по истории городка и о его жителях.
Неблизко от гостиницы проживал этот старик. Пришлось долго колесить по почти пустым улицам, пока не нашел серый оштукатуренный одноэтажный домик. Дверь открыла старая женщина, покрытая черной шелковой косынкой. «Нету его»,— сказала сквозь зубы. «Он что же, уехал или в другом месте живет?» Они стояли в темных сенях, где ощущался сильный запах запаренной картошки, и Андрюс старался получше всмотреться в лицо женщины. «Не живет он больше,— отрезала она.— Схоронили».— «Не может быть!» — воскликнул Андрюс, соображая, какими же словами должен он выразить свое соболезнование. И тут в глубине сеней робко приоткрылась дверь в комнату, и в щели Андрюс увидел глубоко запавшие, однако большие, сверкающие живым блеском глаза. И сообразил, что глаза эти принадлежат разыскиваемому им старику с красивой литовской фамилией — Генис. Дверь отворилась шире, теперь можно было рассмотреть Гениса: сухое лицо с глубокими морщинами в уголках губ, высокий лоб, зачесанные вверх седые, довольно длинные волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31