По любви, в которую он не верит уже пятнадцать лет, с тех пор как болезнь отца выстудила их дом.
Мать едва заметно покачивает головой, глядя немигающими глазами сквозь него, видит, наверно, крытую красной черепицей крышу санатория и нетерпеливо жаждет получить новую, постыдную, но заполняющую ее жизнь информацию о не желающем окончательно капитулировать человеке.
Она — женщина, понимает вдруг Андрюс. И этим все сказано.
Под безмолвным криком остается пустота, чистое пространство, где больше не мелькают отдельные, искаженные тоской картины. Белая, словно снег, неизвестность. Равнодушная, как белый лист бумаги.
— На Новый год приедешь? — не спрашивает, уточняет мать.
Не приедешь, дружище, не приедешь, уже теперь можешь процедить: я тоже имею право на полноценную самостоятельную жизнь! Ну и имейте себе на здоровье, товарищ Барейшис, ведь у вас есть полное право оправдываться таким правом,— другие удивились бы, ну и скрытник, обладать столькими доказательствами в свою пользу и до сих пор ими не воспользоваться, ах, какое коварство! Смело стригите свои купоны, Андрюс Барейшис, только вот кому их предъявить, с кем поделиться, не придется ли волком выть, сообразив, что они имеют ценность лишь для вас о д н о- г о, чтобы доказать, что именно вы необходимы для плетения словес, и необходимость этих слов для вашей собственной персоны. Так что милости просим — все двери перед вами распахнуты, легко ходят взад-вперед на хорошо смазанных петлях, не бойтесь, не захлопнутся перед носом, не стукнут по горбу, сквозь них — всего лишь слабый сквознячок, и они тоже нужны, эти слабые сквознячки, людям не вредят, а слова заставляют шевелиться быстрее... Может, боитесь слов, милостивый государь? Не притворяйтесь, все мы прекрасно знаем, что они — стерильные марлевые повязки, под которыми и боль выглядит эстетичнее.
— К сессии надо готовиться.
— Понимаю.
Андрюс провожает мать до остановки, поспешно прощается, когда скрипят распахивающиеся двери троллейбуса, и быстрым шагом направляется в редакцию молодежной газеты. В коридоре встречает редактора, полного мужчину с мясистым носом и спортивной стрижкой. Редактор весело подмигивает Андрюсу, будто победил на каких-то соревнованиях.
— Заходи,— приглашает он, пропуская Андрюса перед собой в кабинет с темной ореховой мебелью. Устраивается в кресле с резными подлокотниками и кивает тяжелым подбородком на кресло по другую сторону письменного стола:—Садись.
Из стопки бумаг безошибочно извлекает прихваченную скрепкой рукопись Андрюса, привычными пальцами быстро перелистывает страницы.
— Очерк нужен. Это ты хорошо придумал. Мы почти ничего не даем о рабочих своей типографии. А тут — молодой линотипист, комсомолец. Это ведь редкий случай, чтобы парень после армии отказался шоферить, а пошел портить себе здоровье в типографию... Как считаешь, почему он так поступил? — Редактор выпячивает внушительную челюсть и коварно смотрит на Андрюса.
— Женился. Надоело баранку крутить. Сказал, что здесь и зарабатывает больше...— не спеша подбирает слова Андрюс, стараясь сообразить, куда клонит этот опытный газетный волк.
— Хе-хе... Зарабатывает больше! Он бы мог и таксистом устроиться.
— Он честно зарабатывает! — злится Андрюс.
— А таксисты — не честно, а!
— Я так не говорю,— сбавляет тон Андрюс, рассматривая тающий снег на носках своих ботинок.— Только этот парень другой, он заядлый книгочей...
— Кто? Кто он?
— Книгочей. Глотает любой печатный текст. Все газеты и журналы просматривает.
— Вот! — ликующе хлопнул ладонью по столу редактор.— Тут и надо копнуть поглубже! Правильно я говорю?
— Я не совсем вас понимаю. В очерке же ясно сказано: человек стремится получить как можно больше информации, чтобы докопаться до истины...
— До какой истины? — Насмешливые глаза под тяжелыми лохматыми бровями так и прилипают к лицу Андрюса.
— Ну, думаю, хочет какую-то свою правду найти...
— Нет! Категорически нет! Он живет советским печатным словом, это слово для него как воздух и вода! Он не может без этого! Понимаешь?
Андрюс откидывается в кресле и чувствует, что в нем все сильнее закипает сдерживаемая досада. Встает, разглаживает смявшееся пальто, черты лица заострились, посуровели.
— Сожалею, что у меня не получилось.
— Сядьте!— Человек с седым ежиком шустро прижимает ладонью рукопись Андрюса, неожиданно переходя на «вы».— Никто не говорит, что не получилось. Только воспитывать вас надо. Очерк написан хорошо, можно сказать, талантливо, но нужен идейный акцент. Один коротенький абзац.
— Получатся сплошные дифирамбы, кто мне поверит после всех кукурузных кампаний, после всех этих «догнать и перегнать»... И стыдно мне будет перед тем парнем!
— Не будет. Ваш герой только удивится, как это он сам до сих пор сути не понял.
— Чего доброго, слишком сильно удивится.
— Уж не думаешь ли ты, что я чокнутый? А, старик? — усмехнулся вдруг редактор, сгорбившийся в кресле с резными подлокотниками.— Каждый думает, что он — исключение из общего правила. Уверен, вы тоже так считаете. Но вот придете в редакцию — закалитесь. Скажите, вам хотелось бы работать в нашей редакции?
— Не знаю. Поеду, куда пошлют. Предварительных планов не строю.
— Браво, но не верю. Столица есть столица. Тем более для журналиста.
— Да здесь их как собак нерезаных...
— Это хорошо-то пишущих? Хе-хе... Вы, правда, еще не оперились. Но ничего, всему свое время. А способные люди нужны не только в районах.
Редактор сворачивает в трубочку рукопись Андрюса и наставляет на него, как дуло пистолета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31