Сама должна почувствовать, угадать, во сне увидеть! Другое дело Рима, вы — двое одиноких под одной крышей, нельзя нарушать неписаные правила, как нельзя показывать, что гнушаешься трупным запахом, лентами, венками, выражением сочувствия, ибо этот сон еще не кончился. Впрочем, какой там сон — часть твоей собственной жизни, которую необходимо поскорее закопать, огромная и важная часть; только после назовешь ты ее сном или кошмаром, а спустя еще какое- то время будешь даже испытывать презренное облегчение от мысли, что этот кошмарный сон уже был и не сможет повториться, хотя иногда будешь обливаться холодным потом, воспринимая случившееся как ампутацию руки или ноги, и тогда будешь беззвучно кричать, что жить еще можно, нужно, необходимо, пусть даже и без части самого себя. Новый духовный опыт, новое качество — начнешь ты утверждать, лицемерно умалчивая о том, что прошлое для тебя десятикратно дороже настоящего. Так что смотри внимательнее на окружающих, заранее угадывая, понимая, прощая — ведь это предстоит всем всем всем, да и тебе самому, по меньшей мере, еще раз.
Ночью, когда Андрюс остался один бодрствовать у открытого гроба, сон этот на короткое время прервался. То и дело вглядывался он в ставшее теперь еще более строгим лицо матери. Но не только для того, чтобы постараться запомнить его навсегда. Андрюсу казалось, что это близкое и застывшее теперь лицо может дать ответ, как жить дальше. Надо лишь терпеливо, неспешно думать о том, кем же на самом деле была мать. Почему лечила сама себя, почему ни на что не жаловалась? Потому лишь, что работала в аптеке, или... просто никому не доверяла? Андрюс склонился к ее лицу, еще раз всмотрелся в прямой, решительный материнский нос, волевые губы, и внезапно его, словно утренним холодком, пронзила абсолютно четкая мысль: человек должен биться со своей судьбой в одиночку. Так мать
сражалась с болезнью отца, сражалась с домашней нуждой, позднее — со своим собственным недугом, но сражалась гордо, не ища помощи со стороны, до конца...
А ты, ты сам, вопросил себя Андрюс, что же ты — устав от пустой болтовни, согласишься пойти корректором в типографию, только бы душу не марать? Тут же какой-нибудь Алексас многозначительно выгнет белесую бровь: мол, не воспитали борца, увы, скатился в болото абстрактного гуманизма... Нет, Алексас, и не надейся! У меня уже есть имя, я заработал его своим пером. Могу уйти на вольные хлеба — спецкором, пороха хватит, командировку любая редакция даст, и буду себе ездить по Литве, куда сердце укажет, стану несуетно наблюдать, что происходит, терпеливо разговаривать с людьми и неторопливо писать о том, что невозможно будет не напечатать. И не постесняюсь, если потребуется, толкнуться в массивные дубовые двери. Я тоже пойду до конца, мама, хотя бы и довелось подолгу жить с пустым карманом...
Андрюсу показалось, что он лишь на мгновение забылся, но очнулся на кушетке в комнате отца, когда пора уже было выносить гроб. Мелькнул непонятным образом оказавшийся тут Дайнюс, однако Андрюс не удивлялся ни ему, ни другим откуда-то появляющимся и куда-то исчезающим людям, и наконец его память прочно зафиксировала между цветами и венками временную деревянную табличку с черными буквами: РЕГИНА БАРЕЙШЕНЕ, 16.УП.1914 — 25.1У.1965.
В Вильнюс он вернулся вместе с Дайнюсом. Дома его ждала Рима. Выражая соболезнование, прижалась лбом к его плечу, погладила по щеке и сразу же отпрянула, чем-то смущенная.
Она подкоротила волосы, была одета в облегающий черный спортивный костюм и все время суетилась, словно искала какую-то потерянную вещь. Сбегала на кухню, принесла термос с кофе и чашку.
— А ты разве не будешь? — удивился Андрюс.
— Уже пила. Хотела дождаться тебя и сразу бежать на работу.
Андрюс пожал плечами, несколько обиженный.
— Одну чашечку за компанию?
— От кофе портится цвет лица.
— У тебя оригинальная прическа. Очень красиво. Просто прелестный ребенок.— В голосе Андрюса усталость, говорил он медленно и нежно.
— Тридцатилетний ребенок,— не скрывая иронии, отозвалась Рима.— Детям такого возраста пора уже устроить свою жизнь.
— Ты красивая, талантливая и работящая. Все устроишь без труда.
— И я так думаю.
Андрюс сидел на низенькой тахте, держа в руке чашку. Рима стояла по другую сторону столика, небрежно опершись о стеллаж с рулонами эскизов.
— Кажется, я начинаю кое-что понимать...
— Ты правильно понимаешь, Андрюс.
— А что, этот сенбернар и впрямь очень симпатичен. Тебе будет хорошо с ним, а я должен вернуться к отцу. Надеюсь, разрешишь мне оформить в редакции бумаги и сложить вещички?
— Уходишь из редакции?— выпучила глаза Рима.
— Да, он уходит. Отовсюду. С гордо поднятой головой.
— Не старайся уколоть... Так или иначе, но мы уважали друг друга. Пусть это останется. Мне очень жаль, я действительно сожалею, Андрюс, что вынуждена сказать тебе всю правду, когда ты только что похоронил мать...
— Я всегда просил тебя говорить правду. О чем же тут сожалеть? Человек едет создавать то, чего у него не было, едет создавать дом, то есть творить свой мир, какой-то порядок из хаоса...— Андрюс пытался говорить спокойно и твердо, но это не вполне удавалось. Оборвал свою речь и подумал, что в том грядущем порядке будет одному ему понятная гармония, включающая и умершую мать, и больного отца, и выцветшие от солнца корешки книг, и, наконец, его самого со своим пониманием жизненных ценностей, это будет размеренное, ритмичное бытие, незаметное для других, да никто и не обязан будет его замечать.
Какие красивые мысли и слова, и как все-таки страшно сделать этот простой человеческий шаг, который очень скоро может привести тебя к скучной, даже угнетающей повинности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31