— Отец минутку помолчал.— Знаешь, как она домой-то меня отослала?
— Злое что-нибудь?..
— Иди, говорит, домой, старый развратник... Почему, за что?.. И в такой момент?..— Его губы задрожали, он взял новую сигарету, чтобы подавить рыдание.
Андрюс нежно коснулся отцовского колена, жалко выпиравшего под потертой штаниной.
— Чего же ты один тут мучился? Вдвоем легче было бы...
— Звонил я в редакцию. А тебя все нет и нет. Говорят, в командировке... К тому же Регина сначала запрещала.
— Почему? — опешил Андрюс.
— Велела не мешать. Сказала, скоро все пройдет.
Что пройдет? Андрюс вздрогнул, машинально
взглянул на стенные часы: половина двенадцатого.
— Как мало мы знаем друг о друге...— пробормотал сокрушенно.
— Ты слишком редко писал...— робко возразил отец.
— Да, редко. Потому что у нас давно заведено: дома все в порядке, да и у меня дела идут наилучшим образом!.. Но ведь было не так?
— Детям не обязательно все знать,— отвел глаза отец.
Где ему приходилось слышать нечто похожее, напряг память Андрюс. В редакции, о народе?..
— А если эти дети выросли и в силах помочь отвести беду?
— Семейные наши беды начались очень давно,
когда ты еще ничего не понимал. Потом мои каверны зарубцевались, а вот мать начала похварывать...
— Ты думаешь... то самое?.. Мама же так остерегалась.
— Не то самое. Но тоже легкие. Хуже всего, что она сама себя лечила...
— Ну да, лечила,— нетерпеливо перебил Андрюс,— я помню, иногда возобновлялось хроническое воспаление легких, без температуры... А что теперь говорят врачи?
— Эмфизема.
— Это что такое?
Отец уперся локтями в колени, сгорбился, прикрыв ладонями глаза.
— Когда человек начинает задыхаться...— услышал Андрюс до неузнаваемости изменившийся голос.
Он оглядел как бы внезапно уменьшившуюся фигурку отца, обвел бессмысленным взглядом окрашенные в блеклый казенный цвет стены кухоньки, потом сообразил, что выряжен в темный выходной костюм, который его душит, встал, чтобы пошире открыть окно, и вдруг, словно болезненная пощечина, обожгла его ясность: никто не ответит, почему, как и что тут происходило... Из года в год совершалось суровое, неумолимое движение, когда один отдавал все силы, чтобы зарубцевались каверны у другого, и сам начинал задыхаться, чтобы третьему — ему — легче дышалось, а вот теперь задыхается и он сам от демагогии начальства, от обесцененного слова, от постоянной лжи и неизвестности... Порочный круг.
— Отец! — чуть не выкрикнул он.— Почему все так сложилось?! Почему такое происходит?!
— Тяжелые времена, сын... Моя болезнь... Может, тебе будет полегче. Твоему поколению все равно дано больше...
— Да, да, конечно.— Трафаретные слова отца окончательно лишили Андрюса сил, и он оперся о дверной косяк.
— Спать в ее комнате будешь? — несмело спросил отец.
Андрюс горько усмехнулся — где же еще? — и вышел из кухни. Щелкнул выключателем в комнате матери, под шелковым абажуром у потолка неярко засветилась лампочка, скупо освещая старенькую
мебель,— мать привыкла на всем экономить. Андрюсу стало больно оттого, что все в комнате так безлико, никаких следов присутствия женщины. Суждено ли матери вернуться сюда? Ему иногда удавалось разгадать язык вещей, однако на этот раз все окутывала бездушная казенность. Андрюс осторожно приоткрыл дверцу платяного шкафа, пахнуло чем-то совсем незнакомым — разве это запах матери? — на полочке под зеркалом он надеялся увидеть хотя бы несколько косметических пустячков, но там ничего не было — пыльная, ровная, местами поцарапанная лакированная дощечка.
Смирись, урезонил себя Андрюс.1 Успокойся и смирись. Разве не всем нам такое уготовано? Всем всем. Ее здесь уже нет.
Четырехэтажное здание больницы из силикатного кирпича на окраине города казалось специально удаленным от человеческих глаз. Оно высилось на пустынном торфянике, по которому наискосок, будто ножом, была прорезана узкая асфальтированная дорога от невидимого и неслышного шоссе. Андрюс подумал, что этот грязно-белый параллелепипед издали похож на сторожевую будку или на какой-нибудь контрольный пункт, попав в который люди больше уже не возвращаются.
Чувство безнадежности охватило его еще сильнее, когда Андрюс увидел мать, лежащую в отдельной палате. Других коек тут не было. Мать лежала на спине, лицо ее приобрело восковой оттенок, под глазами синие круги. Она едва заметно повела головой, и Андрюс чуть не закричал, увидев, что к ее прозрачным ноздрям прибинтована резиновая трубочка, идущая от кислородной подушки.
Отец замер в дверях, боясь шевельнуться, однако мать небрежно повела пальцами — пусть, мол, уходит. Когда он беззвучно затворил за собой дверь, она снова теми же двумя пальцами подала знак, чтобы Андрюс наклонился к ней.
— Слушай внимательно...— Сиплый голос едва слышен, но повелителен.— В шкафу найдешь... длинное черное платье... почти новое... внизу... завернутые в бумагу... новые черные туфли... там же черные чулки...
— Мама! — тихо возразил Андрюс, хватая ее руку.— Не надо, мама, не смей так...
— По-мол-чи! — вдруг очень внятно проговорила она. После этого с минуту тяжело дышала.— Не помню... где черная косынка... Найдешь сам... повяжешь волосы... И еще... Не надо никакого камня на могиле. Не хочу, давить будет...
И бессильно закрыла глаза. Андрюс сидел на краю кровати и терпеливо ждал, что она скажет еще. Пусть бы хоть несколько слов — как жить дальше, с отцом или отдельно, может, она хочет, чтобы он, Андрюс, привел в дом женщину, а может, наоборот — чтобы держался от них подальше...
Однако мать молчала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31