Валясь с ног от усталости, я рухнула на него. Инид хотела, чтобы я поднялась поспать наверх, но я лишь отмахнулась от нее, не в силах даже говорить. Когда повариха вложила мне в ладони чашу с бульоном, я стала медленно пить возвращающую силы жидкость, но мысли мои блуждали далеко.
Мне представилась мама в последние дни перед смертью. В год, когда разразилась чума и голод, она ухаживала за больными и умирающими, которые в надежде на помощь приходили в наш зал, и отдавала им каплю за каплей всю свою энергию, а потом отдала и жизнь – людям, которые в ней нуждались. У нее было много страждущих, а у меня лишь один больной, но я вложу в него столько же сил, сколько она во всех, кто на нее надеялся. Ее усилия питало соглашение между монархом и подданными, мои – любовь и долг. Но мы обе достигли редкостных глубин человеческих возможностей. И я впала в забытье, вспоминая ее последние слова: «Если ты знаешь, что нужно делать, ты это просто делаешь».
Сколько продлилось это бдение, я не имела ни малейшего представления. Меж сном и явью я двигалась, будто в трансе, едва ли понимая, день сейчас или ночь. Бедивер управлялся со двором, Гавейн занимался людьми, отправляя их на охоту или к тем, кому требовалась помощь в уборке урожая. Инид с поварихой распоряжались женщинами. А Ламорак, как мне сообщили позже, как только убедился, что Ланс в безопасности, отправился обратно в Рекин.
Если раньше я молилась только вечером, то теперь непрестанно посылала мольбы всем богам, о которых когда-либо слышала, упрашивая их сохранить жизнь Ланселоту.
«Пусть он останется жить, о, пусть он живет», – просила я. Что будет со мной – неважно. Пусть он меня не любит. Пусть даже совсем не вспомнит. Только бы жил. Я стану держаться от него в стороне, ничего не попрошу, кроме прощения за то, что была так жестока. Если захочет, может уходить к Элейн и своему ребенку в Карбоник. Я не встану между ними. Только бы он жил, о Боже, только бы он жил!
Снова и снова я принималась молиться, а лихорадка Ланса становилась сильнее, забытье глубже.
Бригита приехала как раз перед тем, как наступил кризис. С ней были все ее знания и полная сумка порошков и мазей. Она внимательно исследовала Ланселота и заметила, что, ухаживая за ним, я прекрасно все проделала.
– Теперь воистину все в руках Божьих, – добавила она, кладя руку поверх моей ладони. – Попробуй помолиться Христу.
Это был единственный раз, когда она попыталась обратить меня в свою веру. Я безнадежно посмотрела на нее и ответила:
– Я уже пробовала – и Ему, и его Матери.
– Я должна была догадаться, – Бригита ободряюще сжала мне пальцы.
В ту ночь наступил кризис, и к утру бред прошел. Я оставила Ланса в опытных руках ирландки и бросилась в постель, не в силах даже раздеться. Думаю, за меня это сделала Инид, потому что на следующий день я проснулась под одеялом хорошо отдохнувшей.
И все же потребовалось еще время, прежде чем Ланселот пришел в сознание. Я сидела подле него иногда с рукоделием, а иногда просто вспоминая часы, когда он находился рядом с моей кроватью, пока я поправлялась после насилия. В ту пору он был моим связующим звеном с реальным миром, а сама я блуждала в ночных кошмарах. Теперь наступила моя очередь сделать то же самое для него.
Жизнь вокруг нас в зале продолжалась своим чередом, оставляя пространство для больного и королевы, как воды реки, омывающие камень. Ворчала одна повариха, потому что он лежал близко от ее кухни. Но я замечала, что она то и дело поглядывала на него и качала головой, удивляясь, что Ланс еще жив. Как-то ясным днем посреди бабьего лета она ворвалась с кухни, принеся с собой аромат свежего воздуха и только что скошенной травы.
– Чтобы он окреп, фермеры принесли ему кукурузную куклу, – объявила женщина, забираясь на стул и подвешивая талисман на один из крючьев в стене. Я кивнула в знак благодарности и посмотрела на древний символ завершения сбора урожая. Все, от языческой крестьянки до христианки-монахини, переживали за Ланса и вливали в него капли своей энергии, которая поддерживала его жизнь. Мне пришло в голову, что по-своему они любят его не меньше моего.
И тогда я почувствовала на себе его взгляд: легкий, как ласку на щеке. Я повернулась, но голубые глаза не закрылись, а впитывали мое присутствие с тихой торжественностью.
«Боже, – подумала я, – а что, если он ненавидит меня за все, что я сказала перед его уходом?» Эта мысль заставила мое сердце заледенеть, и я посмотрела на него, едва осмеливаясь дышать.
Подобие улыбки коснулось сначала его глаз, потом полных, чувственных губ, наполовину скрытых бородой. Не говоря ни слова, я схватила его руку и прижалась губами к нашим сплетенным пальцам. Ни один из нас не проронил ни звука, не отвел Глаз, но годы страха и разлуки растаяли в этом молчаливом продолжительном взгляде. Ужас и ноша потери умчались прочь, осталось лишь знание, что наша любовь не умрет никогда. Одна-единственная слеза скатилась с моей щеки.
– Хороший знак, – радостно проговорила Бригита, вставая между мною и залом. Она принесла мне чашу с бульоном, но вместо того, чтобы дать ее мне, склонилась над Лансом, приподняла его голову с подушки и поднесла чашу к его губам. – Давайте-ка подкрепимся, сэр.
Он выпил немного, потом снова откинулся на подушку и закрыл глаза. Но перед тем, как уснуть, нашел мою руку, и мы просидели с ним рядом весь вечер.
Так началось долгое выздоровление. Мало-помалу раны заживали, от ссадин от медвежьих когтей остались лишь едва приметные шрамы, а повязка из корня окопника со временем помогла срастись сломанным ребрам. Сначала он был рад просто лежать без сна:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149