Он был известным
всей игрющей публике наездником. (А не жокеем, как его назвал
Евтушенко), Евгений Александрович написал по поводу этой Дусиной
"измены" сердитые стихи - такие же несправедливые, как
стихотворение самого Смелякова о Натали Гончаровой. Дусю можно
понять.
У нее была дочь-старшекласница, почти невеста. Как прожит
вдвоем на жалкую зарплату экскурсовода ВДНХ?.. А у Ярослава
двадцать пять лет срока... Конечно, когда ситуация в стране
изменилась - тут нужно было повести себя умнее, как-то
объясниться, хотя бы намекнуть. На это не хватило духу.
Наверняка Дуся любила Ярослава, ей очень хотелось, чтоб он вернулся. Мы
с Юликом - уже в Москве - попробовали было навести мосты. Куда
там! Смеляков и слушать не стал; лицо у него сделалось несчастное
и злое.
Прошло время, и Ярослав Васильевич женился на Татьяне Стрешневой,
поэтессе и переводчице.
Она была в доме творчества "Переделкино" в тот день, когда туда
приехал объясниться со Смеляковым приятель, заложивший его. Просил
забыть старое, не сердиться. Намекнул: если будешь с нами - все
издательства для тебя открыты! Ярослав не стал выяснять, что
значит это "с нами", а дал стукачу по морде. Тот от неожиданности
упал и пополз к своей машине на четвереньках, а Смеляков подгонял
его пинками. Это видела Татьяна Валерьевна, случайно вышедшая в
коридор. Сцена произвела на нее такое впечатление, что вскоре
после этого она оставила своего вполне благополучного мужа и
сына Лешу ушла к Смелякову. Так она сама рассказывала.
После смерти Ярослава Васильевича мы отдали Тане его письма к нам и
тетрадку с черновыми набросками "Строгой любви". Иногда я жалею об
этом - но если подумать: умер Смеляков, умерла Татьяна, нет уже
Юликаю Скоро и меня не будет - а кому, кроме нас, дорога эта
потрепанная тетрадка?

ПРИМЕЧАНИЯ к гл.XXI
х) Мы смеемся: "что немцу смерть, то русскому здорово". Они
могли бы переиначить: "что немцу здорово, то русскому смерть".
Хотя и в старой пословице что-то есть. Нам рассказывали: в
немецком лагере для военнопленных двое наших решили встретить
Новый Год по всем правилам. Поднакопили пайкового эрзац-меда,
раздобыли где-то дрожжей и в большой канистре замастырили брагу.
Пригласили двух английских летчиков - те были хорошие ребята,
делились посылками. Им-то через Красный Крест регулярно слали, их
правительство было не такое гордое, как наше, и подписало
Женевскую конвенцию... Еще позвали двух югославов, с которыми
дружили.
А канистра окаалась не то проржавевшая, не то из под какой-то
гадости - словом, все шестеро отравились. Англичание умерли в ту
же новогоднюю ночь, югославы - все-таки братья славяне -
продержались неделю, но тоже отдали богу душу, а оба наших выжили.
В рассказе фигурировали англичане, а не немцы. Но если
вспомнить, что когда-то на Руси всех европейцев звали немцами и
если допустить, что рассказчик не приврал, значит и вправду: что
немцу смерть, то русскому здорово. Без шуток, в советских лагерях
русские оказывались выносливее всех. Закалка.
хх) Весельчак Борька Печенев вскоре после пожара погиб -
несчастный случай в шахте. Вообще-то процент производственного
травматизма на шахтах Инты был не слишком высок. В хирургическое
отделение городской больницы попадали по большей части не жертвы
подземных аварий, а мотоциклисты. Типовой сюжет: пьяный
мотоциклист на полном ходу врезается в деревянные перила моста и
летит на лед речки Угольной. Пока он лечит в больнице ушибы и
переломы, жена продает мотоцикл - если от него что-то осталось.
Чаще всего лихачи этим и отделывались. Но один из них, молодой
эстонец, только что женившийся, размозжил мошонку; его пришлось
кастрировать.
ххх) Варлам Шаламов считал, что лагерный опыт не может быть
позитивным. Но послеколымский взлет Шаламова-писателя позволяет,
по-моему, усомниться в справедливости этого утверждения.


XXI. БРАЧНАЯ ПОРА
Ярослав Васильевич писал нам из зоны: "Реформы сыпятся как из рога.
Но главного пока нет, хотя все движется, как будто, в том самом
вожделенном направлении". Да, до главного - даже до отмены веного
поселения - было далеко. Минлаг упирался, цепляясь за остатки
своего "особого режима": шахтерскому начальству не велено было
брать на работу вечных поселенцев, - хотелось отделить вчерашних
зеков от сегодняшних. Но уголь-то добывать надо было! Поупирались
и отменили дурацкий запрет. Так что многие из наших, выйдя из
лагеря, через день - другой возвращались на свое рабочее место.
Не коснулось это послабление одного только Лена Уинкота.
В первый день свободы он пришел к нам на Угольную 14 и
попросился на ночлег. Перенаселенность нашей хибары его не
смутила: моряк может выспаться на галстуке, объяснил Лен. Лишнего
галстука у нас не нашлось и Уинкот переночевал на половичке, рядом
с Робином. Назавтра он пошел устраиваться на работу - но не тут то
было. Вроде бы, и должность, на которую он претендовал, была не
особенно завидная: последний год Лен работал подземным
ассенизатором, вывозил из шахты какашки. Оказалось - нельзя.
Других пускали в шахту, а англичанину отказали.
Он отправился качать права к оперуполномоченному.
- Это расовая дискриминация! - шумел Уинкот. Опер тоже повысил
голос:
- В Советском Союзе нет расовой дискриминации.
Лен усмехнулся:
- Молодой человек, вы еще сосали титю своей мамы, когда
английский королевский суд судил меня за то, что я говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144