Припасы скоро кончились, а взять было негде...
Каждый побег вызывал у оставшихся в зоне противоречивые чувства.
Кто восхищался, кто завидовал, а кто и злорадствовал. И только
страх перед последствиями был общим: обязательно ужесточится
режим, пойдут шмоны, всех подозрительных запрут в БУР.
Юлик говорил, что в кировском лагере ему не только Сашка
Бруснецов предлагал бежать; звали его с собой и блатные. Со стыдом
он признался мне, что в первую минуту у него даже мелькнула
мыслишка: не пойти ли к куму и не сказать: знаем мы ваши номера,
не надо меня провоцировать!.. А в том, что это провокация, он не
сомневался. Как оказалось, напрасно: трое блатных провели подкоп
из выгребной ямы. И ушли бы, если б не черное невезенье: во время
очередного обхода охранник провалился ногой в почти готовый
тоннель - уже за зоной. По счастью Юлик - во вторую минуту -
подумал: а вдруг он ошибается? Один шанс из ста - но вдруг?.. И не
пошел разоблачать "провокаторов".
Сам я уже в Инте был свидетелем происшествия, назвать которое
побегом отважились только чекисты.
Наша колонна возвращалась в зону. Примерно на полпути из строя
выскочил пожилой зек и побежал вдоль колонны, выкрикивая какие-то
литовские слова. Мы разобрали только "Сталинас, Сталинас..."
- Назад! Назад! -заорали конвоиры. Но литовец не слушал.
Краснопогонников охватила паника: нас водили новобранцы, желторотые
первогодки.
- Ложись! Все ложись! - вопили они; это уже относилось ко
всей колонне. Солдаты стали палить в воздух. Но ложиться в жидкую
грязь никому не хотелось, да и народ был в большинстве
обстрелянный, непугливый.
Когда пули стали жужжать над самыми головами, колонна все равно не
легла - но на корточки присела. Стоять остался один Рубинштейн -
тот, что побывал на Соловках. Он пытался урезонить конвойных:
- Не стреляйте! Это больной человек! Давайте мы его вернем в
строй. Не стреляйте!
Его не слушали. Один из стрелков попытался передернуть затвор
винтовки, но руки тряслись и ничего у него не получалось. Солдатик
бросил винтовку и побежал к лесу.
Другой конвоир стал стрелять в "беглеца" из автомата. Это
происходило совсем близко от меня. Я видел: бежит литовец прямо на
солдата, тот выпускает в него одну очередь за другой, казалось бы
беднягу должно перерезать пополам - а он, будто заговоренный, все
бежит и бежит... Зато шальная пуля попала в ногу кому-то из
краснопогонников.
Не добежав до стрелка двух шагов литовец упал; сразу же
протянулись руки, втащили его в строй. Происшествие это заняло не
больше двух минут, но в такие моменты время как-то странно
растягивается. Все смотрелось как в замедленных кадрах киноленты.
Литовец - ксендз, повредившийся в уме, как оказалось - не был
заговорен от пуль. Две попали ему в ногу, не задев, по счастью,
кость. Товарищи дотащили его до вахты; там его первым делом избили
надзиратели, затем погнали на перевязку. А вечером в столовой
Бородулин толканул речь:
- Тут некоторые, понимаешь, психовать решили, задумали
бежать... Не выйдет! Будем судить по всей строгости советского
закона!
И действительно судили. Несчастному сумасшедшему добавили срок
и увезли от нас - скорей всего, в психушку; было такое специальное
отделение в Сангородке.
Наверно, если бы в тот день нас вел старый, не минлаговский
конвой, трагедии не случилось бы. С теми было - особенно у блатных
- какое-то взаимопонимание, Даже шутки были общие: "Ваше дело
держать, надо дело бежать", "Моя твоя не понимай, твоя беги, моя
стреляй". Но все это осталось в прошлой жизни. А с этими новыми -
одно расстройство.
Помню, меня с соседом по шеренге рябым Николой Зайченко
конвоир выдернул из строя за "разговоры в пути следования".
Отправил колонну вперед и стал изгаляться:
- На корточки! Марш вперед гусиным шагом!
Имелся в виду не прусский парадный шаг, а ходьба в положении на
корточках. Я сделал шаг - трудно, а главное очень уж унизительно.
- Вперед! - краснопогонник передернул затвор винтовки. - Кому
говорят?!
Зайченко неуклюже шагнул вперед, а меня стыд и злоба заставили
заставили выпрямиться:
- Не пойду. Стреляй, если имеешь право.
Он еще раз лязгнул затвором. Право он имел: кругом тундра, нас
двое, а он один. Если кто спросит - "за неподчинение законным
требованиям конвоя". Да никто бы и не спросил... Но видно, не
такой уж он был зверюгой, чтобы для забавы пристрелить зека. Он
постоял, помолчал, потом скомандовал:
- Догоняй бегом!
И мы припустились рысью догонять колонну...
Чувствую, что пора перейти к более приятным воспоминаниям.
После первого опыта - конкурса на лучший рассказ - в Юлике
проснулась тяга к писанию - из нас двоих он один обладал тем, что
называют творческой энергией. "К писанию" не надо понимать
буквально. Лучше сказать: тяга к сочинительству. Писать в тех
условиях было сложно, а хранить написанное - опасно.
Году в 64-м, в Норвегии, мы познакомились с Оддом Нансеном, сыном
знаменитого Фритьофа. Оказалось, товарищ по несчастью: во время
войны был интернирован и сидел у немцев в лагере. Нансен подарил
нам свою книгу "Day after day" - "День за днем" - написанную, как
он с гордостью объяснил, в лагере на туалетной бумаге.
В наших лагерях туалетной бумаги не было - как и многого
другого. Поэтому Юлик стал сочинять стихи: их легче запомнить. На
работе можно было записать на клочках бумаги - скажем, на
испорченных бланках - запомнить и выбросить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144