Да и не было у меня особой охоты тогда от него уходить. Мы поселились с ним в ателье, в прилегающей квартире, где было место и для Рахели с Пенну, и для отца с Наамой, но никто из них к нам не пришел, все остались у Михкеля, который выходил по утрам из дому с инструментом и отправлялся к знакомым что-нибудь плотничать. А по вечерам снова собирались у Михкеля, ели перловую кашу, блины или молочный суп, который стряпала по пааделайдскому обычаю Рахель, сидели и рассуждали, как у кого прошел день. После чая мы с Элиасом отправлялись домой. «Молодой и старый волк», как говорил он обо мне и о себе. Немного подумав, уже на улице добавлял: «Старый и выживший из ума!», на что я отвечал: «И молодой и на ноги увечный».
В марте 1906 года Гранвиллстрит не была еще той сверкающей электричеством и светящейся автомобильными огнями магистралью, какой она стала теперь; в те годы один мерцавший газовый фонарь выискивал другой, подобно ноге, которая нащупывает на тротуаре освещенное
твердое место. Мы шли молча, не обращая никакого внимания на встречных или обгонявших нас прохожих. Когда мы добрались до ателье и зажгли керосиновую лампу, Элиас сказал:
— Я-то могу говорить о себе что угодно, но тебе не стоит за мной повторять.
— Я сказал, что сам я на ноги увечный.
— А обо мне подумал, что да, так оно и есть, выживший из ума старик. Неужели все, и твой отец с матерью, так думают?
— Никто не думает! Я больше для склада сказал. Ведь говорят же, что выжил из ума обедневший Фома...
— Все вы думаете, да и сам я считаю, что чуточку свихнулся. Я было совершенно уверовал, что увезу вас на Рог1ипе-1е11ег и вместе с финнами мы начнем строить новую жизнь. Но когда я услышал от Михкеля о печальной судьбе финской коммуны, меня будто черной тучей заволокло. Боялся, что и вправду помешаюсь. Оуэн, Фурье, Вейтлинг и сотни других пытались основать общество, где люди, помогая друг другу, могли бы жить в братстве. Все их попытки пока проваливались. Последняя надежда была на финнов. После того, что рассказал Михкель, не хочется и смотреть в сторону Рог1ипе-Ье11ег. Снова начинай обшивать господ. Такому дряхлецу, как я, давно пора сложить кости, но на кого я оставлю тебя и всех вас?!
— Как-нибудь справимся. Выучим язык и...
— ...И начнете на здешнем языке слать мне в могилу проклятия...
— Не думаю, что отец хоть когда-нибудь скажет о тебе худое слово. Да и Рахель тоже.
— А ты и твоя сестра Наама?
— С какой стати нам тебя ругать? Знаем тебя с тех самых пор, как знаем себя. Ты всегда хорошо относился к нам.
— Я увез вас с родного острова. Там вы корнями вросли в каждый извив залива и каждый можжевеловый куст, в каждый камень и каждую былинку. Маак вас бы не тронул, разве что отца. Все люди там говорили на вашем родном языке, а тут все чужое.
— Привыкнем и здесь.
— Нет. Никогда не привыкнуть. Знаю по себе. И я бы хотел умереть на Пааделайде, чтобы похоронили в Панкранна, но я знал, что меня как подстрекателя на
этот раз сошлют в Сибирь, а не в Псков. Думаю, что и твоему отцу на Пааделайде пришлось бы несладко. Но тебя и твою сестру никто бы не тронул.
— Что бы там за жизнь была у нас?.. Говорят же, что яблочко от яблони недалеко падает. Лучше, когда мы тут все вместе.
— Вместе?! Да, с тобой мы еще хоть внешне вместе, а в душе и мы уже врозь...
— В душе?
— В глубине души ты все еще на Пааделайде. И, верно, кроме камней и можжевельника осталась там и девчонка, о которой ты думаешь. Иногда прямо видно, что пребываешь бог знает где, только не здесь. Будто просыпаешься, когда что-нибудь велю или спрашиваю.
— Мне твои клиентки не нравятся!..
— Хочешь вернуться камни из моря выворачивать и укладывать их в штабеля на Рижском причале?
— Не хочу. Но кланяться перед твоими клиентками, сгибаться ниже, чем в море перед камнями, тоже не собираюсь.
— Разве человеческое уважение — плохо? Это все равно что. Без этого тут не проживешь.
— Сам говорил, что они в большинстве пустячные люди...
— Чем пустяковей человек, тем больше уважения он требует! Они-то, может, и пустые, зато у них кошельки полные. Если женщина поймала однажды золотую рыбку, она ее с крючка уже не отпустит. Они, как правило, обманывают и себя, что любят свою золотую рыбку, молодой он там или старый. И чем больше они себя обманывают, тем сильнее сами нуждаются в почитании.
— А Рахель?..
— Твоя мать не лгала себе. Тебе, Нааме и отцу вашему казалось, что она вас обманула. Так думало и большинство пааделайдцев. А мне кажется, что, уйдя за Высоцким, она перестала обманывать себя и других.
— Именно тогда начался обман. Кордонщик бросил Рахель с Беньямином. Вся жизнь сплошной обман...
Элиас молчал и гнулся все ниже. Временами с улицы доносились шаги редких прохожих. Я смотрел на него, и меня вдруг охватил страх. Шаги... А если это идет безносая? Что я буду делать, если мой дядюшка вовсе обмякнет и сползет на пол?.. Элиасу за восемьдесят, мне до восемнадцати не хватает еще двух лет. У меня вся жизнь впереди, у него она осталась уже позади, хотя я и не слышал, чтобы он когда-нибудь всерьез заговаривал о своей смерти. Благодаря Элиасу мы оказались здесь, вдали от России. Но что будет, когда его не станет? Вернее, что будет со мной, у остальных ноги здоровые, и они начинают ощущать под собой здесь все более твердую почву. Рахель вяжет, Михкель-Майкл обеспечил ее и Нааму заказами среди знакомых, теперь у Рахели новая американская вязальная машина, наверняка Элиас помог, у самой Рахели едва ли хватило на это денег. Отец Тимму занимается вместе с Майклом ремонтом квартир, к весне надеется получить место на стройке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65