Население Канады, правда, быстро растет, в Британской Колумбии прежде всего, но в основном за счет больших городов. И тут «ночами светятся города», вспоминаю я название одного из романов Яана Кярнера о жизни в Эстонии тридцатых годов. Но здесь, на острове, число жителей постепенно уменьшается — пожалуй, их осталось всего несколько сотен.
Теперь еще два-три слова о самом рассказчике, каким я его запомнил в свой последний приезд (пусть уж так и будет, на остров) и когда слушал второй
раз его историю и попытался ее записать. Телосложением, осанкой особенно, он кажется, да, лет на тридцать моложе своего теперешнего возраста, но сетку морщин на лице и шее не смогли окончательно разгладить даже упражнения по системе йогов. Он не Дориан Грей, которого годы вовсе не затронули. Хотя при его сложной судьбе ни одно бы чудо не помогло этому. Глаза, которые называют зеркалом души и человеческой жизненной силы, у него все же сравнительно молодые. С вождением своего мощного «волво» он бы справился, наверное, и без очков. Очки он надевает больше для дорожного инспектора, когда, приладив за машиной прицеп и оставив дом и газон во дворе под присмотром соседей, отправляется с Фебе хоть на Южно-Американский пик, на Огненную Землю. Паромы — по-здешнему — тут удобные, дороги хорошие, а канадский доллар котируется по всей Америке. Для переезда границы достаточно водительских прав.
Фебе, ирландка, также спортивной внешности, лет на двенадцать его моложе, третий раз замужем. И ее последыши проживали по ту и по эту стороны океана. Между собой эти довольно пожилые люди, казалось, прекрасно ладили. Словно молодожены, которые лишь недавно обрели друг друга.
Это я снова внес в их спокойный дом беспокойство. Мой теперешний рассказчик совсем не походил на Альберта Каристе, с которым наши мнения почти во всем сходились. Этот большого жизненного опыта человек не считал, что в закладке человеческого характера самыми существенными являются его первые впечатления, первые горести и радости его. Он был убежден, что есть еще многое другое, столь же существенное, а может, и еще более важное. Он сказал, что никого не сотворяют из дерева — ни в детстве, ни после. Так он и начал свой рассказ.
КОРНИ
...Человеческие корни — нечто совсем другое, чем корни дерева, хотя с праотцами и праматерями нашими обходились, будто они были из бесчувственного мертвого дерева. Господа живые деревья берегли парки на Сааремаа содержались хорошо, деревья в парках были ухожены и пребывали в гораздо лучшем состоянии, чем те, кто в придачу ко всякой другой кабале обязаны были ухаживать за господским парком. Находились, правда, господа, кто ставил своих крепостных выше деревьев и скота.
Говорят, таким был барон фон Шмальхозен, кому во времена наделений фамилиями, примерно около тысяча восемьсот двадцатого года, принадлежала Лахтевахеская мыза.
Шмальхозен, по слухам, был хорошим бароном. Другие бары считали его немного треснутым, может, потому, что пытался он одолеть сааремааский диалект и на нем разговаривать и с рабами, и с господами; наверно, это по доброте своей, ведь таких баронов, которые считали своих крепостных за людей, на всю губернию и был-то всего он один. Может, и не считал он моего деда за настоящего человека, слишком велика была имущественная и сословная рознь... Ну вот, был Шмальхозен высокий, худой, горбившийся мужик, а уж горячий такой, что твой ружейный выстрел,— но ведь и крепостные ангелами не были, да и быть не могли, коли желали сохранить душу свою в теле. Шмальхозен не считал свою горячность добродетелью, поэтому и наказывал мызному стражу никого не пороть раньше, пока не явится на конюшню он сам — пусть хоть и по его личному приказу был послан туда крепостной. К тому времени гнев его стихал. Чаще всего барон и не являлся на конюшню, и люди не помнили, чтобы кто-то во время Шмальхозена бывал бит в мызе Лахтевахе.
«Песню какую знаешь?»—спрашивал он у мужика, для кого уже отмачивались розги. Вопрос этот был каждому ведом, и у каждого имелась про запас своя песня. Барон записывал старинные песни и сказания, кое-что перекладывал на немецкий язык. Даже подрисовывал лицо того, кто наговаривал слова и напевал мотив. Про порку барон тут забывал вовсе, и усердный певец вместо розог получал даже кое-какую копейку.
Фамилии моим предкам достались от этого самого барона Шмальхозена. Отец моей прабабки Лаэс обитал с семьей у моря на бобыльском хуторе Малый Глаз, отрабатывал в мызе барщину и ловил для мызы рыбу. По названию хутора, а не потому, что у Лаэса были глаза маленькие,— глазами у нас называют озерца, которые море, накатываясь, оставляет за собой на берегу. По названию места Лаэс и прозывался Малым Глазом. В мызской конторе, при наделении фамилиями, барон задержал взгляд на полосатых посконных штанах Лаэса. Барон сказал: «Ты, Лаэс, теперь есть по новому закону человек свободный, и от своего Малого Глаза тоже есть свободный, я могу его у тебя взять или тебе оставить, но от штанов своих ты — человек свободный — свободный не есть. Поэтому фамилия твоя с сегодняшнего дня должна быть по твоим
штанам Киутпюкс! Писарь случайно или по неопытности вместо «ю» написал букву «и», вот так и получилась у дочери Лаэса, матери моей бабушки, девичья фамилия Киутпикс. Начав раздавать «штаны», барон Шмальхозен с помощью писаря произвел на свет и других «пиксов», смотря по тому, какие на ком штаны оказались: Тюсспикс , Таккпикс , Хальпикс , Лонтпикс ; войдя в раж, и свою фамилию на деревенский лад переделал — Кинтспикс .
Прадеду моему по отцовской линии, наделяя фамилией, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65