Сбежали-то не все — большинство осталось,— сказал Прийт.
— Это тоже в шведских газетах сказано, что немного сбежало, а больше осталось?— уже осмелев, спросила Зина.
— Нет, об этом у ленцмана не говорили,— с учительской прямотой сказал Прийт.
— Сколько там баронов убежало, а сколько осталось, особо дела не меняет, все на один фасон выходит,— заговорил старый Элиас.— По всей царской империи власть осталась в прежних руках; если кто из баронов по первому страху и сбежал, все равно земли и мызы им потом вернут. Их убытки сдерут с народа. Большой народ, русский народ стерпит любое кровопускание. Это живущие в Эстлянд- ской и Лифляндской губерниях эстонцы в царских руках словно зерна под жерновами. Зина и Сейю знают, как на мельнице верхний жернов то поднимают, то опускают — на крупу, муку или сеянку. Трудно сказать, что из человеческой массы может получиться — крупа или сеянка, если не переберутся все вместе на какой-нибудь полупустын ный остров. Не знаю, дойдет ли дело когда-нибудь до того, чтобы весь народ к одному пришел и решился оставить свою родину и перебраться на более безопасное место. Но ведь если врач скажет больному чахоткой, что надо переменить место, чтобы еще пожить, то умный человек поступит по совету доктора. Может, и народ так поступит, если найдется доктор с весомым словом, ни один человек и ни один народ умирать не хочет. Особенно, если народ, если человек еще молодой и впереди вся жизнь. Наш народ еще не старый,— убеждал Элиас.— Вы слушали меня десятки раз на Пааделайде, теперь говорю это здесь, у Готланда, где нас не пускают на берег. Вчера еще могли разрешить, а сегодня — нет, если и пустят, то на время и после большого торга. Много лет тому назад на Пааделайде я говорил вам о переезде — а теперь мы уже беженцы, даже грабители. Между беженцем и переселенцем есть разница. Переселенец сотни раз все взвесит, прежде чем тронуться в дорогу и оставить родные края, он все, что можно, перевел в деньги, чтобы не с пустыми руками начинать на новом месте жизнь. Переселенец уже не собирается возвращаться назад — разве что в старости глянуть разок на свою родину; другое дело беженец: он прежде всего думает о сохранении собственной жизни и своей семьи и все равно всей душой рвется домой. И бароны тоже хотят вернуться в свои мызы, и они беженцы. Сейчас так все перемешалось, что здешний шведский управитель толком и не знает, кто от кого бежит. Да и откуда он может ясно знать о том, что происходит в России, если мы говорим одно, а бароны другое. Ленцман знает сааремаасцев, говорит, что несколько десятилетий назад один сырвесец даже остался тут в примаках. Грабителями нас он не считает, но ему не хочется также класть на голову горящие уголья, пока не прояснится, что к чему. Сказал, чтобы встали в заветерье, и раньше бывало, сааремааские лодки стояли там, но на берег сходить сейчас не советует, разве что какая смертная беда. Говорит, пусть какой-нибудь смельчак вернется и поразведает, своими глазами увидит, что там дома творится, так ли уж далеко это ваше Сааремаа... Иногда и у страха глаза велики...
Тихо и безмолвно слушали старого Элиаса; молчали потом какое-то время и после того, как он кончил. Его слова теперь были совсем не теми, с которыми люди свыклись еще на Пааделайде до его ссылки в Псков. Никто их
тогда всерьез не принимал: чем скорее, чем быстрее и дальше, тем лучше! Отличие беженца от переселенца было чем-то новым в толкованиях Элиаса, и никто не мог сказать (то ли это шло от шведского управителя или самого Элиаса), что это полная неправда.
Швеция в то время вовсе не была еще богатой страной. Лишь последние две мировые войны, от которых она сумела разумно удержаться — продавая железо и прочий товар,— обогатили ее. Тогда, в девятьсот пятом и шестом годах, через Швецию прошло много переселенцев. Не было гарантий, что беженцы, которые, хотя и собираются переправиться через океан, вдруг не решат обосноваться в стране, где самим шведам не хватает работы и хлеба. И хотя управитель не принял за чистую монету леденящие рассказы баронов о грабителях, но какое-то влияние на него они имели. Было ясно, что шведский управитель старался избавиться от нас.
А что предлагает сам Элиас? Может, боится, что все эти люди сядут в Америке ему, старику, на шею? Возможно, у кого-то и пронеслись в голове такие мысли, но не было никого, кто бы их открыто высказал.
А кто был я, слабый на ноги пятнадцатилетний парнишка? К кому относил меня старый Элиас — к пересегленцам или беженцам? Мое единственное богатство — книги были со мной, значит, я переселенец? Но что я за переселенец, если дома осталась Лена? Что с ней сделали казаки?
И лишь теперь, последним из побывавших на берегу пааделайдцев, заговорил Яагуп. Он и слова не вставил, когда говорили Прийт и Элиас, что было истинным чудом при его обычной словоохотливости.
— Думаю, мы с Гаабрелем сходим, глянем, что за эти пару дней на Пааделайде стало. «Кукушка» — самая быстрая лодка. Возьмем у других лодок керосин и, если рано утром отправимся, завтра к вечеру должны бы дойти.
— А как с людьми на «Кукушке»?
— Покуда придется разместиться на остальных лодках.
— А если «Кукушка» не вернется?..
— Тогда ясно, что вам назад, на восток, дорога заказана.
— А что с вами самими станется?
— Мы воевать не собираемся. Будь что будет. Два мужика — меньше риска.
— Я все же пошел бы третьим. Втроем верней всего. Я такого роста, что за можжевеловым кустом меня и не разглядишь,— вставил накиский Пээтер, владелец мелочной лавки. Не иначе как забыл что-нибудь.
— Ты-то куда суешься!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65