Когда кто-нибудь
начинал говорить Яагупу о вере, он отвечал, что любая вера, будь она духовная или мирская,— не что иное, как скользкая чушь для приманки дураков, чтобы легче с них было шкуру драть. Не верил он ни в царство небесное, ни в царство российское, ни в отечество, ни в родной, материнский язык. Отечества и в помине не было, вместо него этот недавно поднявшийся из моря, в большущих камнях галечный нанос, где между гнездами чаек поставили свои хибарки-гнезда несколько десятков людей, да и за это с каждым годом приходилось выплачивать мызе все большую ренту. Когда заходила речь о родном — материнском языке, то Яагуп усмехался, почесывал затылок и поглядывал на меня и Нааму. Рассказы о Вейтлинге он забыл и самого Элиаса вспоминал все реже. Когда другие напоминали о нем (старый Элиас всем нам одинаково приходился родственником, и мне, и Нааме, и Яагупу), то Яагуп говорил:
— Старый, повидавший свет человек, а разум младенца! Доллары в иностранном банке, и дозволил выслать себя в Россию! Или не знал, в каком государстве живет, что здесь можно, а чего нельзя говорить?
— Будешь такое плести, сам скоро заработаешь дорогу еще более дальнюю, чем Элиас,— предостерегал отец.
— Разве я свои мысли всему народу в Панкранна объявляю! У себя дома говорю, в четырех стенах, но и тут не кричу, что отыщите в книге господней и прочитайте!
— По-твоему, вера и Библия — сплошь сущий вздор, как ты говоришь?
— Не стану я ни читать, ни судить того вздора, которым пастор одних дураков с кафедры пугает, других — раем прельщает. Говорят, что скорее верблюд через игольное ушко пролезет, чем богатый в рай попадет! Пастор владеет такой же большой мызой, что и Маак, да еще жирный кус жалованья в придачу. Пускай бы раздарил бедным, если в царство небесное попасть желает! Там ждут бедные, все бедняки деревни Лахтевахе собрались, а господина Халлера нет, господин пастор, видите ли, в аду пребывает, среди богатых. У меня ни к одному из этих пристанищ — ни при жизни, ни после смерти — интереса нет. Лучше уж я в Риге в трактир закачусь. Как пел один кихнусец, который за два дня спустил в Риге все деньги, что летом заработал на камнях:
Сижу на дивном кресле я — и на коленях барышня!
— Тогда бы уж пел, что барышня сидела на кошельке,— сказал отец.
— В одну песню все не уместится. Один раз — на коленях, другой — на кошельке. Все попеременно. В трактир без денег не сунешься. Без них разве только кордонщик какой обойдется.
Причинял боль отцу и мне с Наамой. Колол в разговоре словами так, между прочим. Отец поднялся, взял с вешалки шапку и сюртук и вышел из дома, я пошел в свою каморку. Наама — в свою. А Лена взялась у плиты всхлипывать.
— Твои слова, будто камни, во рту грохочут, неужто проглотить не можешь! — говорила она, удерживая всхлипы.
— Как же я камни проглочу! Нет, их нельзя себе оставлять, камни как раз надо из себя выплевывать.
— Ты думаешь, что этим облегчишь здесь мою жизнь?— продолжала всхлипывать Лена.
— Почему же тогда старый не разведется с той, с которой они уже несколько лет вместе не живут,— сказал Яагуп.
— Может, надеется, что вернется,— ответила Лена и заплакала в голос.— Говорят, Высоцкий бросил Рахель с ребенком, в Петербург уехал, там на другой женился. Ясно, что Рахель теперь жалеет обо всем и ждет, когда Тимму за ней в город приедет и с собой увезет.
— Отец ее туда не увозил, и нет у него также права привозить Рахель назад, на Пааделайд,— под эту-то крышу точно. Тогда в доме кордонщик поселится. Сколько лет этому юному вахмистру?
— Беньямину, должно быть, года четыре. Скоро у па- аделайдцев будет свой служивый. Не понадобится больше ездить в Панкранна посудины регистрировать...
— Свой служивый!.. И у тебя, дорогая тетушка, хватает камней во рту — разве что они больше слюной обмазаны.
— Кому там дело до меня и моих слов! Вот вернется Рахель, и я отправлюсь домой! Глядишь, и тебе придется уходить отсюда! И нам с матерью нужен в доме мужицкий Дух.
— Ничего, еще найдешь себе этот мужицкий дух заодно с мужицким телом. Какого-нибудь хромого или чокнутого. Разве мало их в Лахтевахе! Я тут, на Пааделайде, векового гнезда вить не стану!
— Боже милостивый, что же из тебя выйдет! Бродяга! Кому это мыканье среди чужих людей приносило счастье? Пусть там жизнь даже лучше будет, но душа-то все равно у родного очага останется.
— Чего ты хаешь заграницу. Сама даже в Риге не бывала, всю жизнь всеми корнями цепляешься за эти камни. Нет, я умотаюсь за моря, и вполглаза не гляну на Пааделайд.
— Вернешься, как и Элиас, только гляди, как бы тебя еще ближе к восходу солнышка не сослали. Тогда уж не попоешь песенки рижского трактира, а станешь петь «Там, в Сибири, за Байкалом».
Лена закрыла дверь каморки, за которой скрылась Наама, Яагуп прикрыл дверь в другую комнату, где сидел я, уставившись в учебник арифметики. Они перешли на шепот, и хотя я старался вслушаться, ни одного слова разобрать не мог. И все же догадывался, о чем они могли говорить.
После того как Рахель ушла в город к Высоцкому и к нам стала ходить тетка Яагупа Лена, у нас в доме образовались как бы две партии. В одной были Лена и Яагуп, в другой — отец, Наама и я. Яагуп был выше, сильнее, смелее и разговорчивее отца. В руки Лены перешли бразды домашнего правления (Наама еще не выросла, должна была протирать школьную скамью). Словом, власть все больше переходила к партии Лены и Яагупа. Живи отец один, он бы и вовсе отдал ее, но из-за меня и Наамы не мог этого позволить. Учитель хвалил мой острый ум, отец думал учить меня дальше, даже в Тарту в университете, хотел сделать из меня адвоката, который бы отсудил у мызы право на выкуп пааделайдских земель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65