— Сдуру все со страху побросали. «Казаки идут!» «Казаки идут!» Казаки пришли и прошли! Мы с Сейю возвращаемся, пусть другие делают что хотят. Пускай Элиас едет в землю ханаанскую! Нас дома ждут работа и хлеб,— твердо решила Зина.
Крылья пааделайдского ветряка — это последнее, что мы видели с моря, и когда Сейю и Зина заговорили о нем, многим показалось, что они до сих пор видят свою мельницу. И на Готланде были ветряки, очень похожие на па- аделайдские, и все же нам представилось, что мельница Сейю и Зины гораздо лучше здешних. Страх перед казаками прошел, и теперь нас всех снова притягивал Пааделайд. И отца, наверное, тоже, обо мне уже не говоря. А вот Элиаса — нет.
— Меня свезите на берег! — потребовал он.— С меня хватит царей и баронов. Ты, Рахель, со своим парнем пойдешь со мной? Я не знаю, что решат Тимму, Наама, Аарон и Яагуп.
— Если не сочтут в Швеции грабителем и не выдадут России, я тоже сойду со своими детьми на берег. Яагуп сам себе хозяин, он знает, что ему делать,— сказал отец.
Старый Элиас принялся убеждать:
— Разве мы останемся в Швеции? С первым пароходом отправимся за океан. А там поездом дальше на запад, пока не доберемся до противоположного американского берега. Там-то уж мы найдем себе и место, и работу, и хлеб тоже. Другие до нас находили, отыщем и мы. У меня еще тамошние документы в кармане.
— Ну, что будем делать, Яагуп?— спросил отец.
— А что Аабрам и Лесбет думают?
— Если, по-твоему, на Пааделайде все спокойно, никого в Сибирь не ссылают, зачем же тогда тащить свои старые кости за океан? Деньги на билет вроде бы имеются — какая бы там Россия ни была, но ее золотой рубль
повсюду в цене,— на далеком новом месте мы будем только мешаться молодым,— закончил Аабрам.
— Я не моложе тебя!— раздраженно буркнул Элиас.
— Аабрам как знает, а я со всеми вернусь домой,— решительно заявила бабушка Лесбет и поправила уголок своего большого платка.
Меня никто не спросил, что я думаю или чего хочу. Старый Элиас, видимо, считал, что я, как человек, не прошедший конфирмацию и инвалид, всегда вместе с отцом. Но ни дядюшка Элиас, ни отец не знали, как мне хочется обратно на Пааделайд, к Лене. Только Рахель, как ни странно, кажется, обо всем догадалась.
— Ты ведь остаешься с нами, Аарон,— сказала она.
— А что будет с Леной?— вырвалось у меня из глубины сердца.
— Что же с ней будет, да и чем ты ей поможешь? Из кадакаской семьи никто с нами не ушел — глядишь, эти продажные души еще баронскую милость заслужат,— сказал отец, и со мной было все решено.
Не мог же я сказать, что не только из-за Лены тревожусь, что и вся хюльескивиская семья вместе с Силлой возвращается. Больно резануло то, что отец отозвался обо всех кадакаских и о самой Лене как о «продажных душах»... Лена была готова стать преданной отцу, но он не захотел этого. Неужели отец все еще думает о Рахели, неверной ему?.. Отец, конечно, сказал презрительно «продажные души», но имел в виду арендаторскую верность барону, и все же мое «сердце больно жмет и давит силою тройной»...
Я рассказываю о себе, о том, что я пережил семьдесят лет назад, о чем думал при тусклом зимнем дне, когда стоял на слабых ногах на палубе «Своего острова» у готландского берега. Для человека семьдесят лет — долгий век, многим столько и не дано прожить, не говоря уже о том, сколько человек за это время забудет всего и как мало запомнит. Я в свои восемьдесят два года хорошо помню все, что тебе тут рассказал: бегство пааделайдцев и их разделение на две группы возле Готланда. Большинство вернулось на Пааделайд, малая часть пошла за Элиасом. Я оказался среди нее. Я бы тоже с радостью вернулся, но не был еще настолько самостоятельным, чтобы самому решать свою судьбу. Меня повезли дальше! Может, поэтому я и не помню столь ярко ни одного момента из моей последующей долгой жизни, которая все же пестрела всякими внешними событиями. Но даже в том малом, что осталось
в памяти и достойно поведанья тебе, я кое-что изменю, ведь любой из нас старается выглядеть в лучшем свете, чем он есть на самом деле. Ты ведь читал воспоминания? Поэтому, если кто желает приблизиться к истине, ему следует больше напрягать глаза, чем уши. Пусть смотрит, как человек поступает, и меньше слушает то, что он говорит. Ноты не мог видеть ни меня, ни наших, тебя и на свете-то еще не было, так что придется тебе мириться с тем, что услышишь. Только ведь и завтра день будет, и дров для камина хватит еще и на завтрашний вечер. Толстой бы добавил: «Если жив буду». Толстой умер в восемьдесят два года, я, простой портной, пережил годами великого Толстого. Никому не ведом тот день и час, когда ему придется кануть в вечность. И никто не может оказаться крепок задним умом — по крайней мере в этом деле,— ни одному покойнику не дано еще было увидеть свой труп, как вы там в Эстонии теперь повторяете вслед за. сааремаасцем Аавиком.
Так закончил Аарон Кивиряхк в тот вечер и позвал меня на улицу посмотреть на звезды. Уголья в камине погасли, а небо было усыпано мерцающими угольками — большими и маленькими. Здесь, над островом Рог1ипе-1е11ег, сейчас не было облаков, не слышалось ветра, да и Великий океан медленно и спокойно дышал своими заливами и фьордами далеко за островом Ванкувер.
Долго стояли мы во дворе, запрокинув головы и безмолвно любуясь сиянием бесчисленных звезд на темно-синем небесном куполе. И лишь когда из-за зубчатых Скалистых гор показался серпик луны, мы вернулись в дом.
Фебе задвинула заслонку потухшего камина и ушла к себе в комнату, оставив гореть цветастую напольную лампу. Аарон включил вдобавок еще пятирожковую люстру и тихо спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65