Жили они вдвоем — пасынок в Либаве устроился на английский парусник, ходивший под греческим флагом. Родной сын Прийта служил помощником писаря в панкраннаском волостном управлении.
Я и сам усвоил свою первую школьную премудрость у Прийта, но об этом позже.
По развитию своему Прийт, наверное, мог быть учителем и в более высокой школе, скажем в министерской или волостной, но русский язык, знания которого в то время очень строго требовали от учителей, был у Прийта скудным. По-русски, особенно Толстого, он, конечно, читал, но
произнести русские шипящие звуки язык никак не поворачивался. Зато хорошо знал немецкий, и, когда не хватало эстонских слов, они с Элиасом обсуждали «Евангелие бедного грешника» на немецком языке.
Если кто-то чувствовал, что дни его сочтены, звали Прийта, чтобы составить завещание, записать последнюю волю; если родители боялись, что дите умрет прежде, чем успеют его отнести в церковь и окрестить — и погода не всякий раз позволяла,— тоже просили Прийта худо-бедно совершить обряд. Прийт давал читать пааделайдцам книги из своей маленькой, но хорошо подобранной библиотеки, руководил женским двухголосным хором — у моей матери был очень красивый мягкий дискант. Прийт привез с собой фисгармонию, по его примеру еще две семьи обзавелись музыкальными инструментами. Прийт обучал ребятишек читать ноты и отыскивать по ним клавиши на фисгармонии — и мы с Наамой учились у Прийта играть хоралы. Не иначе как по совету Прийта, отец купил и для нас фисгармонию. У самого богатого человека на Пааделайде, хюльескивиского Тюсспикса, в комнате стоял даже старый, купленный по дешевке на рижском аукционе рояль, который Прийт ходил постоянно настраивать, хотя, кроме него самого, на нем никто здесь толком играть не умел. Прийта люди очень почитали, в некоторых отношениях едва ли не так же высоко, как моего деда по матери, оокивиского Аабрама. Но стоило в присутствии Прийта заговорить о переселении в Канаду, как он, казалось, набирал в рот воды. Единственное, что из него удавалось по этому поводу вытянуть, была народная мудрость: семь раз отмерь, один отрежь. В мыслях своих он наверняка семьдесят раз отмерил планы Элиаса о переезде в Канаду, советовался со своим сыном, волостным писарем, и другими и все равно не принял еще такого решения, чтобы отважиться сказать об этом людям.
И у нас дома, в Пихланука, судили и рядили о планах Элиаса уже с той поры, а может, еще и задолго до того, как я стал кое-что смыслить во взрослых разговорах.
Редко сыщешь на земле человека, если он только не страдает умственной слабостью, который бы до смертного часа не помнил уголок, где сделал свои первые шаги, где, забравшись к отцу на колени, тянулся к окошку посмотреть во двор, место, где мать пела ему колыбельную.
И не обязательно это должен быть какой-то дворец.
На присадовой улочке, как мило было там!
Мы друг за другом по полевице носились по пятам!
Мой родной уголок был не на присадовой улочке, мы жили у моря, оно всюду окружало нас.
Вспоминая сейчас, когда я повидал и города, и дворцы, представляешь, что домик наш был совсем маленьким, пять саженей в длину и три в ширину, с оконцами в четыре квадрата, и каждое стекло отец, расставив пальцы, мог прикрыть ладонью. Наверное, он в шутку иногда и делал это, иначе бы не запомнилось.
Самым большим помещением в доме была общая комната. В ее передней стене было два окна, обращенных на северо-запад, в задней стене оконце смотрело на северо - восток. Стены были оштукатурены, их каждый год перед весенними праздниками белили. Пол из выброшенных морем досок мама по субботам мыла теплой водой и золой, так что все прожилки, будто узор на ткани, проступали. Потолок тоже был дощатым, но потускневшим, его, насколько помню, никто не мыл и не красил. В комнате кроме обеденного стола и буфета стояли мамины ткацкие станки и отцовский верстак, сетевая рогатина Яагупа, пара одежных крюков. То, что делало комнату общей, семейной комнатой, был очаг с дымоходами и открытой топкой. Когда по субботам в печи выпекали хлеб, устье прикрывали заслонкой. Печку и плиту топили досками, выловленными в море, но бывали и такие годы, когда из-за погоды и ветра море «скупилось» и дрова приходилось покупать на Сааремаа. Помню — было мне тогда лет шесть,— однажды поздней осенью, вечером, когда мужики уже вернулись из рейса и наши суденышки стояли на якорях в заветерье, северо-западный шторм прибил на рауакуйваскую мель финский трехмачтовый парусник. Матросы и капитан на двух лодках добрались с попутным ветром на Пааделайд, штурман и юнга три ночи провели у нас в «господской» каморе, прежде чем попасть на Сааремаа, а вот от финского парусника к берегу ни одной дощечки не прибило. Разметав палубный груз и разбив судно, северозападный шторм повернул на север и погнал обломки на Сырве. Что поделаешь — кому горе, кому радость. Нам никакого привара от этого финского парусника не было. Брусы — хороший строительный материал — уплыли, не говоря уже о досках.
Кроме общей комнаты в нашем доме были еще три. Одна — родительская, там же спала сестра Наама. В ребячьей стояли две кровати — моя и Яагупа. Третья комната была господская, тут у одной стены стоял большой лакированный деревянный шкаф для праздничной одежды, у другой — фисгармония, на третьей стене висели изображения судов, городов и людей — рисованные и снятые фотографом. На полу господской лежал купленный в Риге ковер, в углу стояла привезенная из Митавы софа с резными ножками.
Каждая более или менее состоятельная семья в Пааделайде гордилась своей господской — ну как тут поедешь по доброй воле в Канаду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65