Кто сможет повезти с собой это добро или решится бросить его! За родителями дети, и я уже сызмала держался за свое добро, которое моль и ржа ели. В детстве, поиграв возле Деревенского камня или попрыгав через палку, мы принимались хвастаться обстановкой своих господских камор. В какой семье софа мягче, в какой шкаф красивее, у кого зеркало больше. Лишь против хюльескивиского чада никто не мог устоять, у них в доме был рояль, неважно, что на нем никто не умел играть.
Но имелось у нас и то, что впрямую ничьим не было, а являлось общим: это — наш остров, свой остров, который год от года становился все прекраснее, потому что каждая семья на своем дворе или перед домом как пякааземеские (у них ведь не было двора) сажала деревья: рябину, клены, а также яблони и вишни. С материка привозили землю, нагребали на берегу водоросли, собирали навоз, копили дождевую воду, поливали колодезной водой, лишь бы принялись деревца. На северной части острова, защищаясь от ветра, высаживали сосны. Многие ли пускали в песок и гравий корни, но на место высохших сажали новые. Прежний «теплый домик» не сносили, а сохраняли как память о людском сплочении в самые тяжелые годы. К «теплому дому» пристроили хлев для полдюжины коров, нескольких десятков овец, трех лошадей и десятка свиней. Каждой семье в отдельности невозможно было содержать на Пааделайде скот, сколько там у кого земли было, а молоко требовалось круглый год. Привычные к узорам варежек, свитеров и тканья женские руки просто тосковали по шерсти, по прялкам и спицам. Поди носки, варежки, вязанки не чужим доставались, но уж если девушки после конфирмации или вдовушки все же кому-то их дарили, то лишь с тайной мыслью, что тот, кому предназначен подарок, достанется дарительнице.
Скот пасли сообща, сено заготавливали в Хейналайу сообща, сообща свозили его по зиме к хлеву, когда устанавливался лед. Бывало, что бабы и свару разводили из-за скота, но большой ссоры, чтобы надо было мужикам вмешаться, такого из-за хлева еще не случалось. Тууликская Зина, крепкая в кости и языкастая, супружница тууликского Сейю, была в хлеву старшей и заботилась о том, чтобы скоту не приходилось одним сеном и половой довольствоваться, в то время как сами скотовладельцы ели дома обдирный хлеб. Сейю иногда пытался вступаться за людей, но его голос по сравнению с голосом жены был слабым шепотком — выше мельничной 1 ступицы он не поднимался. Если в большой праздник у того, чья очередь была смотреть за скотом, стол ломился от еды, то и в хлеву у скота ясли должны были полными быть. Вечером в рождественскую субботу дети ходили с руки кормить животных хлебом, лишь после этого они смели садиться дома за праздничный стол. Кур на Пааделайде не держали, вместо них были морские птицы. Гнездовья гааги или синьги можно было найти в каждом втором можжевеловом кусте. Два крохаля гнездились и у нас на чердаке. Лишь после Иванова дня птицы садились на яйца.
Как у Тууликов, так и повсюду, верх в доме все больше брали женщины, хоть и не каждая баба статью и костью походила на тууликскую Зину. На море, конечно, дело другое, потому что на море, особенно на камневозе, женщин почти и не было. Знали только двух баб, которые в летние месяцы грузили камни,— одной из них была Зина, до того как взяла себе в мужья Сейю,— уж тогда у мужиков не стало времени глазеть по сторонам в Риге и смачивать горькой горло.
И у нас в доме мама крепко держала в руках вожжи, хотя у отца она была второй женой и на десяток лет его моложе. Мама говорила, что и слышать не хочет о переезде, дескать, почему сам портной не переселился, если думает, что там лучше. Но именно мама подбивала Элиаса рассказывать о Канаде.
Старый Элиас снимал в Панкранна две большие, чудесные светлые комнаты; где он пять дней в неделю прихорашивал поселковых мамзелей и хозяек (случалось, что и госпожей из мызы), одним скрывал пышные телеса, другим шелковыми складочками округлял увядшие груди, и при этом брал в несколько раз больше, чем местные портные. На его столе были разложены выписанные из-за границы немецкие и английские журналы мод, с заказчицами, несмотря на свои годы, он был вежлив и галантен, как и положено быть господскому портному. На его визитной карточке было отпечатано:
Всегда начищенная до блеска медная табличка с этими же словами на дверях его мастерской. Несмотря на то что Элиас, как я уже говорил, за свою работу назначал неслыханные здесь ранее цены — а может, и благодаря этому — заказчиц он выбирал себе сам, а не они его. К нему была многомесячная очередь. Побыстрее и вне очереди — об этом и говорить не приходилось. Если госпожа или мамзель желали заказать у него, по его раскрою, летнее пальто, то должны были сделать это еще до февраля. При этом у него не было ни помощника, ни подмастерья, ни ученика, и работал он всего пять дней в неделю. В субботу до обеда он прибирал свою рабочую и жилую комнаты, после обеда закидывал рюкзак за спину и направлялся в сторону Пааделайда — в любое время года. Летом, при малой воде, он засучивал штаны и брел босиком по мели, осенью и весной надевал высокие, до самого паха, смазные сапоги. Выпадали, понятно, и такие субботы, когда осенний шторм гнул к земле можжевеловые кусты, а ревущие северо-западные прибойные волны, накатываясь на мелководье, вскидывались до облаков, и течение становилось таким сильным, что сбивало с ног,— тогда, конечно, Элиас вынужден бывал отказаться от своих мыслей и тащился долго дорогой назад в поселок. Ночевать в деревне Лахтевахе он не желал, там водились блохи, а их Элиас не выносил. Зимой, когда сильный мороз сковал залив, дорога из поселка на Пааделайд была вдвое короче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65