Потерял родное сердце, по которому я плачу и скорблю! —
я, девятилетний парнишка, громко разрыдался и, никого не спрашивая, выбежал из класса. Прибежал к морю, забился в можжевеловый куст и продолжал рыдать. Учитель, видно, понял, что допустил ошибку, что в этом году ему следовало оставить эту песню покоиться в нотной тетради. И он вместе с ребятами отправился искать меня. Силла, девочка, на которую я поглядывал еще в первом классе, отыскала меня. Мне было очень стыдно перед ней и другими, было стыдно и за то, что учитель взял меня за руку и отвел назад в школу, привел к себе в комнату и велел жене дать мне сладкой воды. После пения был урок арифметики. Учитель писал на доске примеры, мы должны были переписывать их на свои маленькие грифельные доски и после знака равенства писать ответы. Обычно я считал хорошо, теперь же все так смешалось, что цифры плясали перед глазами. Учитель ходил от одной парты к другой, брал грифельные доски, перечеркивал неверные ответы и возвращал ученику. Моя доска, у которой он раньше даже не задерживался, отняла на этот раз много
времени. Ни доброго, ни худого слова не сказал, но мне пришлось по душе, что он не снизил оценку.
Моя сестра Наама пережила потерю матери чуточку легче. Она была на два года старше меня. И не была так привязана к матери. Хоть я и выдался лицом в отца, прямо две капли воды, но характером пошел в мать, был маминым сыном. Наама и лицом, и нутром своим была отцовой дочерью: молчаливая, спокойная, старательная, как в школе, так и дома. Учитель порой ворчал на то, как я пишу буквы, по чистописанию я редко заслуживал четверку. Зато Наама по этому предмету кроме пятерок ничего другого не получала. Учитель даже пользовался помощью Наамы: если ему нужно было отлучиться хоть на день, он мог спокойно оставить учеников на попечение Наамы. Да и сколько там нас было — всего с десяток, из них половина мальчишки. Нааму слушались, она и с мальчишками справлялась.
Дома сестра была правой рукой матери; теперь, когда маминых рук не стало, Нааме приходилось крутиться, чтобы одной управиться со всеми обязанностями хозяйки. Но по субботам это было ей все же не по силам. Тогда приходила и помогала тетка Яагупа кадакаская Лена. На ее долю выпадала наша очередь убирать в хлеву, да и дома у нас Лена все чаще сидела за ткацкими станками. Основа оставалась набранной, нельзя же было держать тканье на половине.
Отец и раньше не был говорун — а теперь и вовсе редко ронял слово, но совсем немым его все же считать не могли. Бывало, с мужиками и рюмочку пропускал, и пиво отхлебывал, но теперь и компании сторонился и пивную кружку обходил. Может, боялся, что начнет топить в вине свое горе, как и до него кое с кем случалось...
Лишь один Яагуп оставался прежним. Мне казалось, что власть начинает все больше переходить к нему.
И тут свалилось новое горе, откуда его и не ждали,— и не только на нашу семью, но и на весь Пааделайд.
Кордонщики то и дело осматривали наши дома, все уже знали, что им хочется получить мзду. Особо не раскошеливались — поесть и рублика два на брата. А иногда и того не давали — ведь контрабандой у нас не занимались. Только какими бы противными эти кордонщики ни были, ссориться с ними не хотели. В этот раз они явились дня за два до пасхи, и с ними урядник. Панкраннаский урядник был старым понятливым человеком, зла от него не ждали, но почему он оказался вместе с кордонщиками?
Лена была как раз у нас и, по обычаю, поставила на плиту сковороду. Синьги уже отложили свои первые яйца — конечно, подчистую выбирать гнезда не годилось, но сколько-то набиралось, чтобы хватило.
— Поговорить бы надо,— сказал урядник.
— С глазу на глаз, что ли?— спросил отец.
Урядник пожал плечами.
Отец указал на заднюю комнату. Дверь вела туда через нашу комнату — мою и Яагупа. Отец прикрыл дверь, но урядник распахнул ее, чтобы и кордонщикам все было видно и слышно.
— Из-за Высоцкого?— спросил отец.
— Почему из-за него? Поди спасли. Должен быть вам даже благодарным. Да и жену еще твою прельстил...
— Это и есть его благодарность... Не простит он нам того, что спасли его. Надо быть человеком, чтобы за добро злом не платить.
— Сын-то твой, поди, не за добро Высоцкого спасал. Таков здешний обычай, да и...
— Зачем привел с собой этих двух?
— Велено было. Думают, что я тут слишком свой человек. Язык один, разве не могут и думки одни быть?
— Барон послал?
— Господин пастор или оба с бароном. Может, какая политическая книга у тебя плохо лежит?
— Почему плохо! Все здесь на полке. Чего их прятать! Поди, людям в поучение и народу на пользу напечатаны. То, что пишется, все цензурой просмотрено.
— А какая-нибудь чужестранная книга у тебя имеется?
— Немного с Яагупом лопочем на русском и немецком, по-латышски слово-другое, чтобы на продаже камней в Либаве не дать себя провести. Но чтоб на чужих языках книгу читать, с этим никому из нас двоих не справиться. Времени нет, чтобы со словарем разбираться.
— А Библия есть?
— В каждой семье имеется. И у тебя дома тоже.
Когда приходила беда, отец становился разговорчивее.
Он вынул из комода возле полки Библию в толстом кожаном окладе и с застежками.
— Почему это некоторые псалмы у тебя в Священном писании жирным карандашом подчеркнуты?— спросил урядник.
— Чтобы лучше в памяти держались.
— А другие что, не должны держаться в памяти?
— Должны. Но все не запомнишь.
— Сам подчеркивал псалмы?
Отец хотел было спросить напрямик, в чем дело, к чему этот допрос, но так как урядник распахнул дверь в заднюю комнату (а один из кордонщиков немного понимал по- эстонски), то пришлось быть осторожным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65