Окажись сейчас Высоцкий на ногах, он бы огрел его, но так как тот с трудом приподнялся на колени, то Яагуп лишь резанул веревку, которая удерживала лошадиную голову. Она погрузилась в воду, и лошадь закачалась между льдин. От злости и жалости на глаза Яагупа навернулись слезы, но времени устраивать похороны не было. Он привязал оставшуюся в руке веревку к санкам, помог Высоцкому проползти по доске и забраться на них, сам при этом стоял на другой доске. Снега наваливало все больше и больше.
— Тащите! Тащите! — во всю мощь своих легких крикнул Яагуп, и отец с Аабрамом за снежной стеной потащили. Санки с Высоцким прошли опасное место, и Яагуп решился поднять доски на плечо.
Когда он добрался до лодки, отец уже чиркал спичками, пытаясь разжечь на камне, снова положенном на дно саней, огонь. Нарезанная от смоляных полешек щепа с шипением разгоралась, но разлапистые хлопья норовили затушить робкое пламя, и отец прикрывал его руками. Когда огонь разгорелся, отец глянул на Высоцкого. Тот стоял уже на ногах. И отец дал ему понять, чтобы он подошел к огню. Высоцкий неуверенно приблизился, протянул к огню руки, они были бесчувственные и холодные как лед. Когда жизнь начала возвращаться к нему и руки его стали ощущать огонь, Яагуп протянул ему фляжку со спиртом. Высоцкий сделал большой глоток, затем еще, вернул фляжку. Яагуп завернул пробку.
Отец размел на льду снег, положил крест-накрест доски и подложил в огонь дрова. Отец и Аабрам взялись укладывать шкуры и снаряжение назад в лодку, на Высоцкого даже не смотрели. С вахмистром пришлось возиться Яагупу. Душа у человека осталась в теле, сам мог уже двигаться, у огня погреться — с этого момента отцу и Аабраму до кордонщика не было никакого дела, будто он и не был среди них четвертым. Яагуп принялся стаскивать с Высоцкого мундир и промокшую насквозь одежду, пока тот не предстал перед огнем голым, как морковка.
— Ну и жеребец! — буркнул Яагуп. На этот раз к презрению в его голосе примешивалась зависть. Сам он, уже не мальчик, тоже выглядел дюжим парнем, выше отца на полголовы, но кордонщик был и того крупнее, так что сухая сменная одежда Яагупа, которая всегда среди всякого другого снаряжения была с собой у каждого охотника на тюленей, с трудом налезла на Высоцкого.
— По быку и копыта! Что там еще говорить, если такое добро на холоде не завяло. Не диво, если святых женщин с ума сводит!
— Придержи язык! Не то я, старик, влеплю тебе вместо отца.
В последних словах Аабрама была такая решимость, что всю обратную дорогу до Пааделайда Яагуп и рта не раскрыл — другие тем более. Высоцкий слишком плохо знал язык, чтобы понимать, о чем они говорят, но он почувствовал глухое презрение своих спасителей... Сейчас все было по-другому, чем три года тому назад, в Петербурге, когда он на дуэли продырявил насмерть мужа своей любовницы, за что его, пана Высоцкого, разжаловали в унтер-офицеры и отослали сюда, на Балтику. Странно — когда не стало мужа, пропал интерес и к его жене. Теперешняя неожиданная любовь к женщине крестьянского сословия, вернее, к женщине, у которой, в глазах дворянина, вовсе не было сословия, к матери двоих детей, к тому же на несколько лет старше его, подобная любовь даже у него, пана Высоцкого, знавшего немало женщин, в сознании не укладывалась. Эта женщина была совсем другой, чем все те, кого он до сих пор ублажал, будь они высокого или низкого происхождения. Когда прошлым летом он впервые увидел ее — ему столько говорили об этом удивительном островке, о вере или безверии жителей, об их проповеднике — портном, о чудесных женских национальных одеждах и прочем, что он во время отлива верхом на этой самой молодой кобылице, которая сегодня из-за него лишилась жизни, отправился по отмели посмотреть этот остров и его людей — из любопытства, только из любопытства, потому что контрабандой на этом островке не занимались.
...И когда он увидел в деревеньке возле колодца эту женщину — с развевающимися на ветру золотистыми волосами,— он не смог иначе, был вынужден сойти с лошади и жестами показать, что хочет напиться и напоить свою лошадь. У женщины был красивый профиль, прямой греческий нос, алые пухлые губы и зеленоватые, будто искры метавшие глаза. Он все смотрел и смотрел, и женщина смотрела на него, и, не попрощавшись, уехал. Но покоя не находил, и, хотя в городе у него была молодая полнотелая экономка, которая ни в чем ему не отказывала, через пару недель он вновь отправился на Пааделайд.
Контрабандой здесь не занимались, отсюда возили в Ригу, Либаву и Виндаву камни и на камнях зарабатывали хорошие деньги, и все же в дом к этой женщине он пришел под предлогом поиска контрабанды, потому что желал поближе разглядеть эту золотоволосую женщину, глаза которой метали зеленоватые искры, желал увидеть ее житье-бытье. И когда он в амбаре поцеловал Рахель, она ответила ему с такой страстью, что лишь маленький сынишка, пришедший разыскивать маму, оторвал их друг от друга. Когда же на одной здешней свадьбе он танцевал с нею и она в его руках, казалось, парила, то между ними уже все было. Рахель не боялась это показать, не страшилась обнаружить свое счастье перед мужем, отцом и матерью, детьми своими, перед всеми свадебными гостями, потому что лишь любящая женщина способна в танце, вот так, словно бы обращаться в лебедушку и парить.
Другое дело, хотел ли муж, который все видел, это понять. По своему опыту он знал: муж последним догадывается, что жена его обманывает, любит другого. Мужская гордость не позволяет ему верить в то, что он видит собственными глазами, гордость все обращает в небыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65