.. Когда он выходил во двор (а заодно на двор), рука задевала невидимые в темноте головки цветов, тяжеленькие и плотные, как капустные кочанчики. На улице раскачивалась лампочка, и тени бешеными кошками кидались под ноги, и посверкивающая струйка, как в детстве, представлялась увлекательным зрелищем.
И жизнь казалась переносимой, а сад добрым - лишь хозяйка его злой.
- Тридцать лет без мужа справляюсь, - звучал ее мерный голос. - Прихожу на работу, а мне моя продавщица говорит: "А ваш муж... ой, нет, боюсь". Я говорю: "Не бойся!" - "Он с уборщицей таскается". Я говорю: "Спасибо". Пришла домой, взяла его за это место, - показала на воротник, - и говорю: иди. Раз ты с ней таскаешься, раз меня на нее променял... а такая противная, ноги кривые... раз она, такая, лучше меня - иди к ней. Он вот так уперся и не идет. Я позвала грузчика из магазина: выведи. Он пошел и напился. Он до этого не пил, а тут пошел и напился. Мне соседи говорят: он у ручья лежит. Мы хорошо жили, нам весь город завидовал. Он лежит у ручья, а я говорю: лежи. Раз ты променял - ты мне такой не нужен. Все карточки его порвала. Он наутро встал и опять напился. И пошел. А через десять дней умер. На работе ему собрали пятьсот рублей старыми на поминки, а я говорю: ей отдайте, я тут ни при чем. Все медали его ей отнесла: бери, он твой - и медали твои. И две "Красные Звезды". Он татарин, они привыкли по десять жен иметь, а мне такого не надо. У них такая потребность: каждую ночь с тебя не слезает. (Шурка тревожно завращал глазищами, не зная, куда их спрятать.) Я уже толкаю его в бок: хватит, надоело. Только родишь, а он опять на тебя полез. А потом пошел еще таскаться - зачем мне это нужно? И не вспоминаю его!
Она вынимает вставные челюсти, продувает их, смотрит на свет, вставляет обратно, причмокивает для верности.
- Свои у меня зубы, свои, - успокаивает Шурку. - За свои деньги куплены. Да... Он до колхозов богатый был. Отец у него богатый. Амбар, красильня... Я бы за бедного не пошла - за татарина. Его отец на муллу учил, а он из-за меня свое мулловство бросил. Отец грозился в дом не пустить. А ничего, пустил. А потом тоже умер. Я говорю: татарский бог наказал.
А дурень Шурка слушал потрясенно и жалостно.
- Какая тяжелая жизнь у вас была...
- Жалеть - все первые, - нисколько не смягчилась хозяйка, - а помогать все последние.
- Я всегда отвечаю за базар! - подскочил Шурка. От соленой воды волосы у него стояли дыбом, как у папуаса.
Однако этот папуас с поистине немецкой аккуратностью отправлялся в хозяйкин Эдем добывать для нее хлеб в семи потах лица своего и приходил исцарапанный, полосатый, как зебра, от потных ручьев в пылевой коре. А Сабурову приходилось либо оставаться на съедение мизантропии, либо, свои же деньги заплативши, прятаться с формулами в раскаленной конуре и завидовать сослуживцу, который посреди двора преспокойно расположился с бумагами на двух табуретах, оберегая главное орудие - голову - газетным колпаком и подставив оплаченному солнцу согбенную жирную спину, - невозможно поверить, что это тот самый Боб Агафонов, являвшийся в университет в ослепительной рубашке навыпуск - пальмы, обезьяны, развязная ухмылочка, "заскочим в кинишко", "фраера", "чувачки". Однако со временем родительский - тоже полковничий - стереотип проступил в нем в полной сохранности - он заботливый и требовательный папаша, верный и строгий супруг ("Что она там, как корова", - во всеуслышание ворчит он, если жена замешкается, собираясь на пляж с вышколенными мальчишками - обструганными чурбачками, на которые Сабуров все же не променял бы своих коряг).
Боб распрямил ошпаренную спину и по-хозяйски потянулся, а потом, по-хозяйски стукнув в открытую дверь, вошел к Сабурову (Сабуров едва успел накрыть свои бумаги полотенцем).
- Ты почему не защищаешься? - с хозяйской почтительностью дрессировщика, явившегося в клетку к своему льву, спросил Боб.
- От кого?
Выстроив неповторимости по армейскому ранжиру, люди сделались друг для друга отвратительно прозрачными: каждый знает, что и другой желает того же, что и он.
- Пошустрить надо - чего гордиться-то? Ты же был самый талантливый ученик у Семенова.
Хм: гордиться должны только бездарности. Но приятно...
- Даже Сутулина пишет. Серьезно, не знал? Сейчас принесу.
Сердце заколотилось совсем по-мальчишески - только одышка была не мальчишеская. Откуда Сутулина о нем знает? И что она может понять в его точеных трудах, если ее собственные сочинения образуют в совокупности нечто вроде репы размером в трехэтажный дом? Но все-таки академик...
Боб, вручивший ему потрепанную им же, Бобом, книжку, был немедленно отозван супругой, чтобы не наговорил Сабурову лишних комплиментов: с какой стати, да еще и до Колдунова дойдет.
Сабуров принялся быстро-быстро перелистывать страницы, машинально выдувая песок, словно не желая встретить свое имя среди такой неопрятности. Наиболее сильным жизненным впечатлением Сутулиной было открытие, что академики и членкоры тоже едят, пьют, одеваются и умываются.
"Мы собрались на даче у академика Иванова. Член-корреспондент Петров сыграл на гитаре, а доктор химических наук Сидоров приготовил очень вкусный шашлык", - подобные истории казались ей вполне достойными увековечения, а таким, как Сабуров, здесь и взяться было неоткуда. Ага: "Академик Семенов собственноручно заварил чай... Член-корреспондент В. М. Крайний заявил, что никогда не пил более вкусного... Академик Семенов проверил домашнее задание у своего внука и нашел ошибку в вычислениях..." - нет, не то. Ага, вот оно: "Академик Семенов всегда заботился о научной смене. В письме, написанном незадолго до его кончины, он писал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130