А у Натальи моет тот, кто чувствует, что давно что-то не мыл. И такой всегда находится. Он себя за это чувствует щедрым, а не одураченным.
Работа на симпатичных ей людей даже сейчас немного успокаивала, раздражение начинало переходить в благодарное чувство к ним.
Но когда из объектов попечения они снова превратились в реальные существа, раздражение снова заклубилось поверх ровного отчаяния, как рябь на поверхности бездонного океана. Бугров опять наелся луку, хоть говори, хоть не говори. Чего тогда и нализывать свой пробор в ниточку, если так благоухаешь в женском обществе? Коржиков, избалованный бабами благодаря привилегированному статусу холостяка, окончательно утратил критичность к своему остроумию. Она, забывшись, взялась за разламывающиеся виски, и он тут же откликнулся: "Кто под красным знаменем раненый идет?" - она сидела под Переходящим Красным Знаменем.
А эти дуры хохочут.
Добродушный Миша Лещуков, побывавший в командировке на заводе каких-то там изделий (Наталью могут интересовать только люди), обо всех безобразиях рассказывает так, словно видел их в цирке: для этих самых, каких-то там изделий требуются титановые, что ли, пластины, а из них все понаварили себе гаражей, а на изделия ставят обыкновенную жесть. Со смеху подохнешь!
- Можно подумать, весь мир создан специально для вашего развлечения, - не выдерживает Наталья. - Ведь это так смешно, когда твою родину разворовывают.
Миша, которого вообще-то обидеть почти невозможно, посидел-посидел, поскреб обгрызенными полумесяцами ногтей в своей бурой медвежьей голове - только ушки осталось поближе к макушке передвинуть, - а потом встал и вышел, глядя под ноги.
Первая неловкость. Не успевает она рассосаться, как появляется Фирсов. Клонская с видом хозяйки аристократического салона тут же приглашает его к столу: дело одних - готовить, других - проявлять по этому случаю любезность.
Фирсов с кексом в руке принимается, смакуя, повествовать об очередной глупости Сударушкина: ему важнее всего приобрести стомиллионное доказательство, что нами правят дураки.
- А зачем вы мне... Вы все можете исправить сами!
- Каждый должен заниматься своим делом.
Этими заклинаниями он защищен, как танк. Ее уже трясет.
- Только я почему-то, чтобы сделать свое дело, должна сначала сделать десять чужих!
- Вот этот ваш конформизм...
- Конформизм?! А посмеиваясь защитить диссертацию о преимуществах соцпроизводства и потом получать четыреста, где другие получают двести, - это не конформизм?..
Фирсов оскорбленно удаляется, величественный, как корабль пустыни. За ним надулась и Римма - как же, некому будет любоваться ее индейским профилем. Ну и черт с вами со всеми! Пляши перед вами хоть десять лет без передыху, а потом вам же будешь и не нужна.
- В современном мире есть две несовместимые системы, - торжественно произносит Коржиков: - Социалистическая система и нервная система.
Несмотря на смех, напряжение осталось. Сережа уже полчаса без толку бренчит ложечкой. Наталья с любезной улыбкой, похожей на оскал, берет у него ложку и с крепким пристуком кладет на стол - знает же, что бессмысленный бряк выводит ее из себя. Только Клонская - как рыба в воде: снова обнаруживается, кто по-настоящему воспитанный человек, а кто только по недоразумению оказался душой общества. Легко, не всерьез, что настрого запрещено хорошими манерами, вздыхает: "Да, мы еще заплачем о Сталине. При нем хотя бы о мыле не приходилось..."
Наталья, словно бы эпически, начинает рассказывать, как ее мать стирала с золой, а отец, мастер на все руки, пытался варить мыло чуть ли не из дохлой собачатины. Но эпичность никого не обманывает, потому что она бледнеет и задыхается все сильнее, и, осознав это, вдруг впрямую обращается к Клонской:
- А для тебя мыло варят пускай хоть из людей?
Наталья смотрит на Клонскую с такой ненавистью, что все опускают глаза, и Клонская потупливается со скромным ликованием: хорошие манеры единственная доблесть, которую она способна замечать.
И вдруг робко вмешивается добрая Лиза: но ведь если мы столько лет кого-то хвалили, а теперь, когда разрешили, начинаем ругать, ведь это тоже как-то нехорошо?..
С Лизой Наталья изо всех сил сдерживается.
- То есть, если вчера мы лгали из трусости, из глупости, то сегодня уже обязаны лгать из чести? Да мы своей глупостью, пресмыкательством перед убийцами свою честь все равно уже погубили! Давайте спасать хотя бы правду!
Слова ее, кажется, произвели впечатление. И все же лучше посидеть дома, иначе она перессорится со всем светом. Дома... А где теперь ее дом?..
Улучив минутку, она вызывает Лизу в коридор.
- Ты еще не переехала? Можно, я там недельку поживу?
- Конечно, конечно! - Лиза со страхом отводит глаза. - Если бы не ты, мне бы этой квартиры...
- Если только поэтому...
- Какая ты! Не только, не только. До осени она мне совсем не нужна, честное слово! Новая же квартира - там ремонта... Да и... - она вдруг переходит на шепот: - Я боюсь туда переезжать. Как подумаю, что совсем одна останусь...
На сочувствие нет сил.
- С квартирой не останешься! При таких-то глазищах!
- Глазищах... А кому они нужны!
Сразу вспомнилась картина: Бугров целеустремленно несет свой штабс-капитанский пробор, дезинфицируя окружающую среду ароматом свежепроглоченного лука, а Лиза семенит рядом, стараясь оставаться с наветренной стороны... Бугрову, с его любовью исключительно к фактам и цифрам, наверняка не до красивых глаз.
Передав ключ, Лиза мнется:
- Знаешь... ты пойми меня правильно... Вадим уже вторую неделю приходит к двенадцати часам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130